годилась ему в матери, и находил красоту в ее тучной фигуре. Здесь снова возникает мотив увлечения юного Бальзака зрелой, все понимающей Дилектой. Разочарованный юноша лишает себя жизни, мадемуазель Кормон, став мадам дю Букье, так и остается старой девой и довольствуется тем, что влачит рядом с довольным супругом серую, ничтожную, «животную» жизнь.
«Старая дева» была написана экспромтом, параллельно с другими рассказами и статьями, набросками будущих произведений. Эмиль де Жирарден, который все время опасался каких-то сбоев, не давал Бальзаку покоя. Оноре делился с Ганской: «Я как тот старый австрийский полковник, который говорил Марии- Антуанетте о своих серой и черной лошадях, сижу то на одной, то на другой, шесть часов на „Руджиери“, шесть часов на „Проклятом дитяти“, шесть часов – на „Старой деве“. Время от времени встаю, созерцаю океан домов, простирающихся от Эколь милитер до Королевской заставы, от Пантеона до площади Звезды, и, понюхав свежий воздух, возвращаюсь к работе». Сам он был чрезвычайно доволен «Старой девой», но ее резкость, горечь, ирония оттолкнули некоторых читателей «La Presse». Подписчики взывали к руководству, протестуя против слишком откровенных подробностей. Лора Сюрвиль была смущена смелостью брата, Ганская хранила мудрую сдержанность, вне всяких сомнений, в отличие от госпожи де Берни у нее не было критического чутья. Журналисты, как обычно, насмехались над философскими претензиями автора, его политическими взглядами и длиннющими описаниями. Так как Оноре планировал передать в «La Presse» еще два «женских этюда», семнадцатого ноября руководство обратилось к нему со следующим заявлением: «Нам предъявляют столько претензий в связи с выбранным вами сюжетом и некоторыми описаниями, что руководство „La Presse“ просит автора „Старой девы“ изменить фабулу предложенного им для „La Presse“ рассказа (речь шла о выкупе проститутки, внушившей любовь) на более приемлемую, которая будет уравновешивать сюжет предыдущего рассказа».
Писатель пообещал разбавить вино водой. Он готов на любые соглашения, по крайней мере на словах, чтобы одолеть финансовые затруднения. Оноре снова переселился с улицы Кассини на улицу Батай, обустроил в мансарде рабочий кабинет на свой лад. Еще одно убежище, «белое и кокетливое, как шестнадцатилетняя гризетка», украшало черное с красным бюро и полукруглый диван с двенадцатью белыми подушками. Он рассчитывал, что это ложе, достойное богов Олимпа, дождется визита «дамы высокого полета», в чем признался писателю Антуану Фонтанэ, встретившему его в мастерской художника Луи Буланже, которому тот позировал для портрета – в любимой белой рясе, не скрывавшей выступающего живота, руки скрещены на груди. Фонтанэ отметил в дневнике: «Он и слышать не желает о другом наряде, с тех пор как побывал у монахов картезианского ордена. – Он редко стирает платье. – Он никогда не пачкает его чернилами. – Он работает очень чисто».
«Дама высокого полета», для которой был заказан диван с двенадцатью подушками, не замедлила на нем воцариться. Ею оказалась Сара Гидобони-Висконти. Она не устояла перед напором хозяина и стала приходить часто. Лишь бы Ганская ничего об этом не узнала! Ее чудовищная тетка Розалия была начеку, подстерегала каждый его неосторожный шаг. Чтобы заранее защитить себя, Оноре заказывает за счет господина Ганского копию своего портрета работы Буланже, на котором представлен писателем-монахом: он уверен, что, имея перед глазами этот образ, Ева не сможет заподозрить его в изменах. «Я подавлен, но не сломлен, – пишет ей Бальзак, посылая картину. – Буланже удалось ухватить, и меня это особенно радует, настойчивость и твердость, которые присущи были и Колиньи, и Петру Великому и которые составляют основу моего характера – я неустрашимо верю в будущее». И, наконец, надо же как-то противостоять обрушившемуся на него горю, долгам, бесконечным напоминаниям Жирардена о необходимости сдать в срок работу, – Бальзак покупает себе за шестьсот франков трость, которая ему совершенно не нужна.
Его финансовое и правовое положение в начале 1837 года усугубилось. Со свойственной ему легкостью он дал Даккету поручительство по векселю Верде на выкуп части акций «La Chronique». Когда Верде обанкротился, Даккет выступил с обвинениями против писателя, утверждая, что тот воспользовался услугами типографии и шрифтолитейни, не уплатив за это, угрожая арестом и долговой тюрьмой. Подобная перспектива Бальзака не прельщала. К тому же у него разыгрался грипп, но, несмотря на температуру и головные боли, он вынужден был править первую часть «Утраченных иллюзий». Надо было срочно бежать. Куда? По просьбе Дакетта у Оноре отобрали экипаж, предмет его особой гордости. На улицу Батай заявился судебный исполнитель, но консьерж, должным образом проинструктированный, заявил, что не знает никакого господина Бальзака, что есть только госпожа Дюран, да и та отсутствует. Тот попытался ворваться силой. Консьерж сказал, что подаст жалобу на вторжение в частное жилище. Исполнитель удалился, обещая продолжать свое расследование.
Испробовав все возможные средства, Оноре решился просить паспорт с разрешением на въезд в Россию и укрыться у Ганских. Но Гидобони-Висконти предложили более простое решение: дело об итальянском наследстве все еще тянулось, но теперь судебные заседания переместились в Милан, супруги вновь предложили Бальзаку отправиться за их счет на место разбирательства в качестве их доверенного лица. В случае успешного исхода дела он получал достаточное вознаграждение. Писатель был счастлив отсрочить встречу с французской юстицией и немедленно согласился. На этот раз он путешествовал в одиночестве.
Формальности соблюдены, четырнадцатого февраля Оноре садится в дилижанс, пересекает Францию и девятнадцатого прибывает в Милан, где останавливается в гостинице «Прекрасная Венеция», на площади Сан-Феделе недалеко от театра Ла Скала. Комната стоит два франка в сутки, в гостинице можно пообедать за три франка, что не так дешево.
Знакомые вновь снабдили его рекомендательными письмами, а потому здесь, как и в Турине, ему был обеспечен блестящий прием со стороны и миланского общества, и австрийских оккупационных властей. В Милане Бальзаку не докучали ни кредиторы, ни судебные исполнители, ни зубоскалы-журналисты, зато в изобилии были хорошенькие женщины, обожавшие французского писателя. Дабы не отставать от парижан, в гостиных обсуждали его знаменитую трость, белое домашнее платье, романы, которые пишет по ночам, когда остальные смертные спят. Среди новых знакомых, так хорошо к нему расположенных, он выделил очень молодую и весьма соблазнительную графиню Клару Маффеи, которая принимала у себя знаменитых политиков, художников, писателей. Узнав о приезде Бальзака, она встала на колени и прошептала: «Я обожаю гениальных людей!» Оноре это суждение не показалось чрезмерным. Вместе с миниатюрной и до того элегантной, что у него слюнки текли,
К несчастью, в Милане надо было заниматься делом Гидобони-Висконти. Скромное наследство в семьдесят три тысячи семьсот шестьдесят лир оспаривали трое. Но дело нельзя было бросить. Бальзак защищал интересы друзей и в конце концов договорился о небольшой сумме, из которой должны были быть удержаны расходы на путешествие и комиссионные. Чтобы соглашение вступило в силу, необходимо было заручиться согласием зятя покойной, отца несовершеннолетнего наследника, барона Гальваньи, жившего в Венеции. Вместо того чтобы уладить вопрос путем переписки, Бальзак пускается в путь.
Тринадцатого марта под проливным дождем въезжает в старинный город дожей. Останавливается в поистине королевском номере, но находит Венецию мрачной и тревожной. «Позвольте мне быть откровенным, – делится он с Кларой Маффеи, – и, если хотите, никому не показывайте это письмо. Должен признаться, безо всякого чванства и пренебрежения, что Венеция не произвела на меня того впечатления, что я ожидал… Дождь набросил на Венецию серый плащ, который, может быть, и должен был казаться
