тебя, Богом прошу заботиться о твоей сестре, а моей жене (хотя она не стала еще официальной супругой, но все к этому идет), сделай все, чтобы она не огорчалась, потому что ничто не должно служить препятствием для нее во время беременности, которая, с милостью Божьей, счастливо разрешится». Письмо заканчивалось постскриптумом, предназначенным одному из слуг возлюбленной царевича: «Петр Михайлов, весели Евфросинью как только можешь, чтобы она не была грустной, чтобы все шло хорошо…»
Увеличивающийся живот Евфросиньи настолько заботил Алексея, что он посылает из Гданьска в Берлин акушерку, которая должна сопровождать его любовницу во время путешествия. Евфросинья на такую заботу отвечает пресными банальными записками, надиктованными секретарем. Она рассказывает о своем здоровье, о покупках, которые сделала во время путешествия: тринадцать локтей золотого сукна, крестик, серьги, кольцо с рубином. Но особенно она все время испытывает голод. Может быть, ее состояние повинно в том, что у нее повысился аппетит? Она обременяет царевича сотней простейших поручений: «Пришли мне в Берлин икры паюсной, икры свежей, красной и черной, семги соленой и копченой, рыбы всех видов и еще гречневой крупы». Он все исполнял. Ему ничего было не жалко для своей прекрасной Евфросиньи.
Преодолев границы России, он был поражен теплым приемом, который ему оказывали в провинции простые люди. Некоторые падали на колени перед его каретой и молили его о благословении. Эта популярность его восхищала и беспокоила. Не станет ли это подозрительным для его отца? Но нет, он же обещался «Богом и судом Его», что примет своего сына с искренней любовью. Царь не может не сдержать своего слова, которое связало его обещанием перед совестью и перед Вечностью.
Придворные находились в Москве, и именно туда прибыл царевич для встречи с отцом. Он приехал в город поздним вечером 31 января 1718 года. Царь его не принял, но созвал на понедельник, 3 февраля, закрытый совет, состоящий из священнослужителей, министров и сановников. Большая зала для аудиенций в Кремле приняла это блистательное общество, которое не было предупреждено о теме заседания. Белые парики сенаторов чередовались с черными высокими головными уборами архиереев. Три батальона гвардейского полка с ружьями охраняли Кремль. Заняв свое место на троне, Петр велел ввести своего сына. Два крепких стражника с саблями наголо привели царевича. Бледный, без парика, без оружия, одетый в скромные черные одежды, он казался еще более высоким и более щуплым, чем перед своим отъездом из России. Увидев его, царь разразился проклятиями, вперемешку с которыми упрекал Алексея в плохом воспитании, лени, дезертирстве, в низких помыслах, направленных на то, чтобы поднять заграницу против отца. Ошеломленный царевич упал на колени и в перерыве между рыданиями бормотал извинения, умолял государя осчастливить его своей любовью. Резким тоном царь приказал ему уточнить то, о чем он просит. «Жизни и прощения!» – простонал Алексей, склоняясь лбом до пола. Петр приказал ему подняться и обещал помиловать его при двух условиях: виновный и недостойный царевич должен торжественно отказаться от короны и выдать тех, кто оказал ему помощь при побеге. Ему дали бумагу, чернила и перо. В надежде легко отделаться он написал дрожащей рукой: «Милостивый государь и батюшка, я уже признал мои заблуждения по отношению к вам и отправил вам это признание из Неаполя. Я повторяю сегодня, что, забывая мои сыновние обязанности, я уехал из России и попросил поддержки у императора и находился под его защитой. И за это я смиренно прошу вашего любезного прощения – Алексей».
Прочитав этот текст, Петр провел своего сына в соседнюю комнату и в беседе с глазу на глаз потребовал, чтобы царевич выдал ему имена всех его сообщников, даже тех, кто ограничивался всего лишь сочувствием к его участи. Пусть он хорошенько всех вспомнит! Одно-единственное упущение, и он забудет, что ему по приезде было обещано помилование! Под этим колючим взглядом черных и холодных глаз Алексей вконец растерялся. Покрывшись потом, он выдал Кикина, Вяземского, дворецкого Афанасьева, князя Долгорукого и других. С каждым именем Петр гневался все больше. А потом вернулся в зал заседаний с царевичем, который, хотя и сделал, что требовал от него отец, все еще не был уверен в своем прощении. Перед вниманием собравшихся вице-канцлер Шафиров прочел вслух текст «Клятвенного манифеста», который должен был подписать Алексей, поклявшись перед крестом и Евангелием, что «понеже я, за преступление мое перед родителем моим и государем, Его Величеством, изображенное в его грамоте и в повинной моей, лишен наследства Российского престола, того ради признаю то, за вину мою и недостоинство, за праведно, и обещаюсь и клянусь Всемогущим в Троице славимым Богом и судом Его той воле родительской во всем повиноваться и того наследства никогда и ни в какое время не искать, и не желать, и не принимать его ни под каким предлогом. И признаю за истинного наследника брата моего царевича Петра Петровича. И на том целую святой крест и подписываюсь собственной моей рукой».
Затем все направились в Успенский собор. Перед алтарем торжественно и с крестом в руке их встретил новый архиепископ Псковский Феофан Прокопович. Рядом с ним встал царь. Перед Евангелием Алексей с листком бумаги, который ему протянул Шафиров, прочел еще раз вслух слабым голосом о своем отречении от трона. В это же время на Красной площади народ слушал чтение бесконечного манифеста, в котором излагались все пороки и преступления царевича. Его упрекали во всех грехах: лени, пьянстве, подозрительных знакомствах, неблагодарности по отношению к отцовской благосклонности, постыдном поведении по отношению к супруге. Его обвиняли в том, что еще при жизни жены «взял некую бездельную и работную девку» и с оною жил явно беззаконно, что это способствовало смерти его жены, которая умерла вследствие разных болезней и также от горя, которое ей причиняло необузданное поведение ее мужа, как было сказано в манифесте. И далее: «Несмотря на стыд, который мы понесли перед лицом всего мира, как отец и государь, из-за бегства нашего сына, и клевету, которую он распространял на наш счет, все эти действия заслуживают смерти, но, жалея его нашим родительским сердцем, прощаем ему его дурные поступки и освобождаем его от всякого наказания. Но, принимая во внимание его недостойное поведение и вышеуказанные грехи, мы не можем оставить ему в наследство Российский трон… Поэтому для блага Государства мы лишаем его, нашего сына Алексея, этой преемственности и называем и провозглашаем наследником трона нашего другого сына, Петра, хотя он еще и в младенческом возрасте… Всякий, кто выступит против этого решения и будет считать нашего сына Алексея нашим наследником или осмелится ему оказывать какое-либо содействие, будет объявлен предателем нашим и родины».
Таким образом, народ с изумлением узнал, что царь поменял наследственный указ, предпочтя двухлетнего ребенка двадцативосьмилетнему молодому человеку. Правда, первый был сыном Екатерины, а второй – Евдокии. Один воплощал собой невинность, второй – разврат, один мог раскрыться с возрастом, стать продолжателем традиций Петра, в то время как второй думал только об их разрушении.
На следующий день, 4 февраля, царевич был приглашен, чтобы ответить письменно на семь вопросов, чтобы подтвердить и продолжить свои показания, которые он сделал накануне устно. Случайно введение, написанное рукой царя, ему напомнило, что, если он умолчит хотя бы о некоторых вещах, тот будет «наказан смертью». Бесполезная рекомендация: в течение уже долгого времени царевич готов был на все, чтобы спасти свою жизнь. После четырех дней размышлений он составил ответ, в котором объявил о причастности к делу не только Кикина, Долгорукого, Вяземского и Афанасьева, но также царевны Марьи Алексеевны и даже своей матери, бывшей царицы Евдокии. Опасаясь, что сказал недостаточно, он добавил еще имена третьестепенных лиц. В общем получилось около пятидесяти человек. Будет ли этого достаточно, чтобы смягчить гнев царя?
Как только царевич указал «виновных», все они были схвачены и доставлены в Москву. Среди них был и архиепископ Ростовский Досифей. Он признался, что предрекал бывшей царице скорую смерть Петра и приход к власти Алексея. Приведенный перед духовенством, вынужденный сказать им о своем исторжении из сана, он воскликнул: «Что же, я один разве повинен в этом деле? Посмотрите, и у всех что на сердцах? Прислушайтесь к народу, о чем он говорит? Это имя я не произнесу!» Лишенный сана, он был назван «расстригой Демидом» и подвергнут пыткам. С разбитыми конечностями он признался, что испытывал враждебность по отношению к царю-реформатору и выдал дядю Алексея, Абрама Лопухина. Допрошенный Абрам Лопухин, брат бывшей царицы Евдокии, лепетал, что действительно состоял в переписке с ней.
Немедленно в Суздальский монастырь был отправлен капитан Скорняков-Писарев, чтобы расследовать действия первой супруги Петра, которая жила там под именем сестры Елены. То, что он там увидел, изумило его. После восемнадцати лет лишений и изгнания бывшая царица нашла утешение в некоем капитане Степане Глебове. Приехавший в район Суздаля для призыва рекрутов, он был растроган судьбой несчастной, и, так как она сильно замерзала в своей келье, он привез ей меха. Она его поблагодарила в письме, затем приняла его, и с каждым визитом их отношения становились все более близкими. Став любовницей Глебова, эта женщина, которой уже было за сорок, предавалась восторженной любви, в то
