– Это только начало. Если станете хорошо себя вести и скажете все, что знаете, вас будут содержать еще лучше. Может быть, позволят даже переписываться с семьей…
Софи, Софи, он снова думал о ней! Он отказался писать ей во дворце, чувствуя на себе пристальные взгляды императора и Левашова, но он сгорал от желания открыться ей, исповедаться теперь, когда находился в заточении. И допоздна выстраивал мысленно в строчки слова, в которых лучше всего отразились бы и его любовь к ней, и его стремление перед нею оправдаться.
Посреди ночи Николая разбудило звяканье ключей, но сейчас же пришлось зажмуриться: вся камера была ярко освещена факелами. Тараканы исчезли. Николай вскочил на ноги. Перед ним стояли генерал от инфантерии Сукин со своей деревянной ногой и луннолицый плац-майор Подушкин. Тут же находился и надзиратель – в корзине, которую тот держал в руке, были сложены одежда и обувь Озарёва, конфискованные у него в день ареста.
– Переоденетесь и пойдете с нами, – сказал Сукин.
«Куда? Куда вы поведете… повезете меня?!» – едва не закричал Николай, но из гордости сдержался. А в не совсем проснувшемся мозгу его заворочались тяжелые, как жернова, мысли – все о трагическом исходе. На казнь, в руки палачей, в карцер… каменный мешок, по этапу в Сибирь, на пытки… вот куда! Часы на кафедральном соборе пробили два раза – два часа ночи. Он прикрыл глаза, слюна стала вязкой, в пустом желудке заурчало. Узник принялся неловко натягивать на себя вещи – а он и забыл, какие они мягкие, тонкие, легкие… Увидев снова свой темно-вишневый жилет, на котором теперь не хватало одной серебряной пуговицы, грустно улыбнулся. Незнакомый тюремщик завязал ему черной тряпкой глаза, накинул на голову мешок. Так же, как в день прибытия в крепость, Подушкин взял его за руку и повлек за собой. После долгого перехода по коридорам на него сквозь покрывавшую лицо ткань мешка пахнуло холодом и свежестью ночного зимнего воздуха. Дыхание перехватило. Господи! Если бы он мог сорвать с себя эту мерзость, покатиться прямо в снег, насладиться притоком кислорода в измученные легкие!
– Вперед, вперед!
Его подтолкнули в спину. Он преодолел лестницу – и оказался среди тепла и шорохов населенного помещения.
– Садитесь, – приказал Подушкин, снимая с головы арестанта мешок и повязку.
Николая поместили теперь за зеленой ширмой, по-прежнему под охраной двух солдат. В прореху было видно, как вошли еще трое заключенных – тоже с эскортом. Поскольку у них на головах оставались мешки, понять, кто это, оказалось невозможно. Впрочем, минуту спустя и они скрылись за ширмами. Наверху, видимо, по балкону или галерее, ходили, позвякивая шпорами, офицеры, они громко разговаривали, шутили, смеялись, не обращая внимания на узников, хотя некоторые наверняка были когда-то, и не так уж давно, их товарищами по оружию.
Прошло минут десять, Подушкин вывел Николая из укрытия и снова двинулся с ним куда-то. Стуча каблуками и звеня ножнами, конвойные шли сзади на расстоянии в шаг, не больше. Пересекая комнату, напоминавшую гостиную, Озарёв вдруг оказался перед Ипполитом Розниковым – ну, просто нос к носу! Старый приятель разглагольствовал о чем-то, сидя в центре группы одетых в мундиры людей. Их взгляды встретились, но в лице Ипполита ничто не дрогнуло, он и бровью не повел: смотрел на бывшего друга холодно, как будто на незнакомца, на чужого… Николай проглотил бешенство и прошел мимо. Перед следующей дверью пришлось подождать. Затем оттуда раздался голос:
– Введите Озарёва!
В небольшой комнате, за столом, покрытым красным сукном, Николай насчитал десять человек: видимо, члены следственной комиссии. И подумал: «Совет Десяти, совсем как в Венеции…»[3] В свете тяжелых канделябров позолоченного серебра мерцали и вспыхивали искры на эполетах и аксельбантах, посверкивали ордена… было похоже на рыбью чешую… Среди собравшихся были младший брат императора великий князь Михаил Павлович, начальник Генерального штаба генерал Дибич, военный министр Татищев, действительный тайный советник Голицын, генерал Левашов, генерал Чернышев, генерал Бенкендорф, генерал Голенищев-Кутузов… Надо же, какое великолепие, какое сборище знати в этом органе дознания, созванном нынче для него одного!
Ему задавали вслух те же вопросы, что письменно, и он старался, чтобы ответы не отличались от прежних. Наиболее хитрым и изворотливым показал себя генерал Чернышев: лицо у него было бело- розовое, накрашенное, брови выщипанные, на голове – каштановый парик с туго завитыми, как овечье руно, локончиками.
– Нам известны имена главных участников заговора, и, если вас пригласили сюда, то только затем, чтобы дать вам возможность откровенными признаниями смягчить свою вину, – сказал Чернышев.
– С какой стати я должен верить вам? – отозвался Николай.
– Хотя бы в силу этого! – генерал протянул ему список из многих фамилий.
Одного взгляда оказалось достаточно: тут были Рылеев и Пестель, Кюхельбекер и братья Бестужевы, Каховский и Голицын, Пущин, Якубович, Трубецкой, Муравьев-Апостол… Руководители и члены Северного общества, руководители и члены Южного общества – тут были все! Значит, восстание на Юге тоже провалилось или даже не успело начаться… Но немыслимо же, чтобы полиция нашла столько заговорщиков только собственными средствами! Их выдали предатели, тут дело в предательстве, это точно!
– Ну и как, убедились теперь? – спросил Чернышев.
Николай не ответил – во рту словно высохло все, язык стал большим и шершавым.
– Ваши товарищи в своих показаниях утверждают, что вы присутствовали на последнем собрании тайного общества, которое состоялось в ночь с 13-го на 14 декабря, – возобновил попытки разговорить арестанта Чернышев.
– Был! – с вызовом бросил тот.
– Припомните, как вел себя тогда князь Трубецкой. В частности – стоял ли он за мятеж или был против него.
– У меня сохранились более чем смутные воспоминания о той ночи.
– Надеюсь их оживить и уверен, что, скорее всего, так и произойдет, стоит вам услышать вот это сообщение. Князь Трубецкой, назначенный вами «военным диктатором», вместо того, чтобы присоединиться к товарищам на Сенатской площади, как обещал ранее, бродил по соседним улицам, наблюдая за появлением войск, дрожа и прячась по углам. А после провала мятежа стал кидаться из одного аристократического особняка в другой в надежде скрыться от розыска. Он жил тогда у отца жены своей, урожденной графини Лаваль, но там его не нашли, зато обнаружили писанную рукой Трубецкого черновую бумагу особой важности – с программой на весь ход действий мятежников 14-го числа, с именами лиц, участвующих в означенных действиях, и разделением обязанностей каждому. Сам князь с утра не возвращался, и в доме тестя его полагали, что должен он быть у княгини Белосельской, жениной тетки, однако и у княгини Белосельской его тоже не застали, стало известно только, что будто бы он перебрался в дом австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой сестре графини… В конце концов, там и оказался Трубецкой – в посольстве Австрии, у своего зятя… там его и арестовали – посреди ночи. Так что – вам хочется еще заступаться за князя?
Николай меньше, чем ожидал, удивился новости. Вероятно, рассказывая ему в самом начале допроса о постыдном поведении человека, которого Озарёв почитал своим начальником, Чернышев был намерен попросту деморализовать его сразу? Но как притворяется – просто классически!
– Среди конспираторов всегда попадаются люди более сильные и более слабые… – постарался арестант увернуться от прямого ответа.
– Но вы лично, думаю, поклоняетесь все-таки сильным людям? Это же очевидно! – заявил Чернышев.
– Да, это так.
– И много было таковых в вашей группе?
– Видимо, недостаточно.
– Но, видимо, именно эти сильные люди на последнем собрании у Рылеева говорили о покушении на государя?
– Не слышал ничего подобного.
– Согласно показаниям одних, – невозмутимо продолжал Чернышев, – Каховскому поручил убить царя Рылеев, согласно показаниям других, Каховский принял решение сам, оно не было вызвано ни чьей-то
