Священник глубоко вздохнул, отвел от лица руки. Лоб его судорожно морщился, слезы текли по щекам и пропадали в бороде.
– Они по крайней мере умерли сразу?
– Нет…
– Как это – нет?
Отец Петр какое-то время не мог продолжать, он дрожал всем телом, казалось, сейчас он упадет… И вдруг все, о чем священник хотел промолчать, лихорадочным потоком выплеснулось из него:
– Нет, бедный друг мой, нет! Конец их был ужасен!.. Палачи поставили на доски, прикрывающие яму, школьные скамьи, втащили туда осужденных, а когда вынули эти скамьи из-под их ног, то три из пяти веревок оборвались!.. Пестель и Бестужев-Рюмин остались висеть, но Рылеев, Каховский и Муравьев- Апостол рухнули на доски, те сломались под их тяжестью, и все трое упали в яму… поломали ноги… Их стали вытаскивать из ямы – окровавленных, полуживых, но живых! Рылеев так расшибся, что во второй раз его на руках на эшафот внесли. Палачи растерялись – где взять другие веревки, все лавки закрыты… Исполнение казни задержали на полчаса… Полчаса смертной тоски для приговоренных, полчаса стыда для тех, кто наказывал их… Наконец, стали вешать снова – теперь им все удалось… А музыка играла все громче и громче… Да, да, теперь веревки оказались крепкие… Я не мог вынести этого зрелища – потерял сознание… Как я виноват перед Господом!.. Боже, Боже, милостив буди мне, грешному!
Нервы Николая были натянуты до предела, он и сам дрожал, по коже пополз холод… Бессильный гнев…
– Отец Петр… вы и сейчас думаете, будто царь – помазанник Божий?
– Теперь уже не знаю… – ответил Мысловский. – Голова горит, все кружится в ней… Преступление сместилось… оно теперь по другую сторону… Судьи обесчестили себя, а обвиняемые взяты на небо в ореоле мучеников!.. Да приимет их Господь в Царствии Своем, да учинит души их, идеже праведнии упокояются! Вечная память!
Отец Мысловский перекрестился.
– А для нас, – заговорил, помолчав, Николай, – после этой казни не осталось ни малейшей надежды.
– Отчего вы так думаете?
– Если царь, не поколебавшись, отправил на виселицу пятерых главных заговорщиков, почему бы ему не отправить на каторгу всех остальных?
– Да, пожалуй, – ответил священник, – пожалуй, теперь вам не стоит надеяться на царское милосердие.
Николай будто второй раз услышал приговор. Впереди ничего, кроме огромной зияющей пустоты: Сибирь. «Знает ли Софи, что произошло?» – подумал он. Она отдалялась от него. Он больше не может думать о ней как о жене. Рыдания сотрясли его плечи. Он упал на кровать, закрыл глаза и позавидовал тем, кто нынче уже мертв.
На следующий день, когда солнце поднялось уже высоко в небо и сияло нестерпимо ярко, до слуха Николая донеслось церковное пение. Он довольно долго и с печалью слушал певчих, затем позвал охранника и спросил, откуда это и что такое.
– Служат благодарственный молебен на Сенатской площади, – ответил тот. – И очистительное молебствие. Император и вся императорская семья вернулись из Царского Села. Все священники из Казанского собора там. Митрополит проходит перед гвардейцами и кропит всех святою водой. И землю святою водой окропляют, где мятеж был… Такой прекрасный праздник!..
Николай улыбнулся и прошептал:
– Скажи, какой сегодня день!
– 14 июля.
– Так я и думал… А знаешь, что произошло во Франции 14 июля ровно тридцать семь лет назад?
– Никак нет, ваше благородие.
– Взятие Бастилии!
Тюремщик изобразил на лице безразличие, покачал головой и вышел.
6
Никита принес еще влажную, пахнущую типографской краской газету и молча протянул ее Софи. Она знала, что найдет там: Ипполит Розников вчера еще предупредил. Но вопреки всяким разумным доводам надеялась, что с тех пор наказание смягчили – ведь такого просто не может, не должно быть!
Вот… посреди страницы – приговор… Буквы заплясали перед глазами, не давая прочесть… «Преднамеренно… преступление против царя и Отечества… тайное общество… возбуждение войск к мятежу… цареубийство…» Знакомый и чудовищный язык всех специальных, такого рода судов… Длинный список имен… Имя мужа бросилось в глаза: «Николай Михайлович Озарёв… в каторжные работы сроком на двенадцать лет с последующей вечной ссылкой»! Пальцы разжались, газета упала на колени.
– Так это верно, барыня? – тихо спросил Никита.
– Да, – ответила она.
– Какое ужасное горе, барыня! Какое несчастье для всех! Сейчас у типографии была целая очередь: ждали выхода газеты… И у всех такие печальные лица…
Софи с трудом могла вынести его взгляд – чересчур синий, чересчур трогательно-любовный. Она окаменела в отчаянии и не способна была плакать. Сухие блестящие глаза, невыносимая боль в груди – она страдала, что от природы устроена так, что не может, как бы это ни было правильно и благотворно, отдаться целиком горю, позволить ему поглотить себя, раствориться в нем. Более того, ей вдруг захотелось немедленно действовать, вот только – как? Что теперь она должна делать?
Попробовала написать свекру – следует ведь Михаилу Борисовичу знать о том, что сына приговорили к каторжным работам, но слова не шли, не связывались в строчки. Естественно: она же пытается говорить с каменной статуей! Софи с досадой отложила начатое письмо – успеется! – и снова взялась за газету. Сбоку от приговора – сегодняшнее обращение императора к армии:
«Божьею милостью Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая…
Верховный уголовный суд, манифестом 1 июля сего года составленный для суждения государственных преступников, совершил вверенное ему дело. Приговоры его, на силе законов основанные, смягчив, сколько долг правосудия и государственная безопасность дозволяли, обращены нами к надлежащему исполнению и изданы во всеобщее известие.
Таким образом, дело, которое мы всегда считали делом всей России, окончено; преступники восприяли достойную их казнь; Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди него таившейся. Обращая последний взор на сии горестные происшествия, обязанностью себе вменяем: на том самом месте, где в первый раз, тому ровно семь месяцев, среди мгновенного мятежа явилась пред нами тайна зла долголетнего, совершить последний долг воспоминания как жертву очистительную за кровь русскую, за Веру, Царя и Отечество на сем самом месте пролиянную, и вместе с тем принести Всевышнему торжественную мольбу благодарения…
Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел. Составленный горстью извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную, но в десять лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и всегда будет неприступно. Не посрамится сердце русское изменой престолу и Отечеству. Напротив, мы видели при сем самом случае новые опыты приверженности; видели, как отцы не щадили преступных детей своих, родственники отвергали и приводили к суду подозреваемых; видели все состояния, соединившихся в одной мысли, в одном желании: суда и казни преступникам.
Но усилия злонамеренных, хотя и в тесных пределах заключенные, тем не менее были деятельны. Язва была глубока и по самой сокровенности ее опасна. Мысль, что главным ее предметом, первой целью была жизнь Александра Благословенного, поражала вместе ужасом, омерзением и прискорбием. Другие соображения тревожили и утомляли внимание: надлежало в самых необходимых изысканиях, по крайней возможности, щадить, не коснуться, не оскорбить напрасным подозрением невинность. Тот же Промысел, коему благоугодно было при самом начале царствования нашего, среди бесчисленных забот и попечении, поставить нас на сем пути скорбном и многотрудном, дал нам крепость и силу совершить его.
