(только он и освещал эту большую комнату) летали мухи. Окна были плотно закрыты, и в помещении воняло прогорклым подсолнечным маслом, немытыми ногами и кислой капустой. Станционный смотритель записал фамилию Софи в реестр и предупредил, что она сможет тронуться в путь не раньше завтрашнего полудня.
– Но это невозможно! – возразила она. – Я очень спешу!
И дала смотрителю щедрые чаевые: целых три рубля. Он с поклоном принял деньги, однако повторил, что свободных лошадей раньше означенного времени у него не будет.
– Впрочем, барыня, вам не помешает отдохнуть, – продолжил смотритель. – Если вы голодны, могу приготовить для вас отличный ужин.
На самом деле он мог предложить лишь крутые яйца, щи и простоквашу. Поскольку отдельной комнаты тут не было, Софи легла на лавку и натянула плед до подбородка. Никита устроился на лавке напротив. Смотритель прикрутил фитилек в лампе – в полумраке дыхание спящих казалось оглушительно громким. Софи не могла заснуть, невольно прислушиваясь к разнообразным оттенкам храпа, напоминавшего приливы и отливы. Кто-то присвистывал, кто-то только что не ревел, как зверь, кто-то вздыхал, кто-то постанывал, кто-то кашлял, захлебываясь мокротой… Как тут заснуть? Еще и ребенок заплакал, мать стала баюкать его напевая… Бородач встал, принялся шумно пить воду. Укладываясь, разбудил соседа, и они зашептались.
– Слушай, приятель, скинь мне гривенник за твои ложки, а я тебе тогда уступлю столько же за сукно!
– Да что ты, кормилец, креста на тебе нет, что ли, ежели мне такое предлагаешь?..
Продолжения разговора Софи не слышала – только жужжание голосов. Она попыталась удобнее устроить голову на сложенной вчетверо накидке. Ноги и руки ныли, усталость казалась нестерпимой, наконец она уснула – словно провалившись в черную дыру, но чуть позже ее пробудил монотонный плач младенца, у которого начался понос. Мать сменила ему пеленки и, чтобы успокоить, снова дала грудь. Софи посмотрела на Никиту: тот лежал с открытыми глазами.
– Вам тут не отдохнуть, барыня! – прошептал Никита. – Хотите, я схожу поговорю с крестьянами: вдруг кто-нибудь даст нам внаем лошадей? Только в таких случаях они не стесняются и заламывают бог знает какую цену…
– Заплачу, сколько запросят, – отозвалась Софи. – Иди скорей!
Он отправился в деревню. Софи была почти уверена, что вернется он несолоно хлебавши: ну, кто ему откроет дверь посреди ночи! Едва Никита оказался на улице, послышался бешеный лай. Деревенские собаки – передавая эстафету из дома в дом – начинали голосить, возмущенные вторжением незнакомца, позволившего себе бродить тут, когда всем положено спать. Софи могла проследить весь его маршрут – по шуму, который поднимался то в одном месте, то в другом. Довольно долго она пролежала, ни о чем не думая, уставившись в дверь. И вдруг на пороге появился Никита – вид у него был торжествующий: один из крестьян предложил тройку по шесть копеек за версту и лошадь. До почтовой станции Берикульское, а это двадцать семь верст, с чаевыми дорога им обойдется в пятьдесят рублей. Вчетверо больше обыкновения!
– Поехали! – решительно произнесла Софи.
Никита разбудил станционного смотрителя и конюхов. При свете фонаря в элегантную карету впрягли трех почти карликовых мохнатых лошадок с безумными глазами. На вид они казались более подходящими, чтобы тащить какой-нибудь тарантас. Их владелец, тунгус, потребовал плату вперед. Положив в карман деньги, сел на место ямщика – и тройка, сорвавшись с места, понеслась во весь опор в непроглядном мраке.
– Совсем не вижу дороги! – бормотала Софи, трясясь и подпрыгивая на ухабах.
– Зато он видит, барыня, не тревожьтесь, – успокаивал ее Никита. – Попробуйте лучше поспать!
Нет, заснуть она не способна. Устроившись поудобнее на сиденье и стараясь покрепче держаться, чтобы не упасть, Софи смотрела то налево, то направо: и тут, и там открывалась бездна – с черной травой, черными листьями на черных деревьях, даже туман, и он был черным… Изредка мелькал только светящийся во тьме белизной ствол березы… Вдалеке какое-то животное издавало крик, напоминающий смех ребенка.
– Что это за зверь? – спросила Софи.
Никита не ответил: он спал. Карету покачивало, он наклонился в сторону Софи, чуть позже она почувствовала тяжесть – голова слуги легла на ее плечо. Никогда еще между хозяйкой и крепостными не было подобной близости! Она подумала: спящий Никита становится человеком, не отличающимся от нее своим положением в обществе, и только проснувшись, он опять превращается в слугу. Но ведь и слуга он совершенно особенный, служение ей не умаляет, а возвышает его, хотя, казалось бы, такого вообще быть не может. Вот только в этом необычайном приключении, в которое их бросила судьба, разница в происхождении исчезает – они, как шелуху, отбрасывают все эти фальшивые насквозь условности, понастроенные цивилизацией, и обнажается истинная сущность каждого. Это сближение с крепостным представлялось Софи наглядной иллюстрацией к теории всеобщего равенства, которой она так восхищалась в юности. Наверное, она потому чувствует себя свободно и естественно в такой необычной ситуации, что француженка и взгляды у нее республиканские… Будь она русской, не смогла бы забыть, на какую бы высоту ни поднялись ее душевные и духовные устремления, что Никита – крепостной… Интересно, что ему снится, какие вообще мысли скрываются за этим лбом, уткнувшимся сейчас в ее плечо и подрагивающим в ритме езды? Если бы она могла видеть это скрытое, то разве не обнаружила бы в тайниках сознания и души Никиты себя самое – себя, Софи, словно бы отразившуюся в гладком черном зеркале колодца? Она чувствовала на своей руке, на шее ласку теплого дыхания. Время от времени проникавший в карету от быстрого хода холодный ветерок прогонял приятные ощущения, и Софи едва не приказала ямщику ехать потише, но тотчас опомнилась.
Занимался день. Волосы Никиты посветлели, стали отливать золотом. Это была первая краска, вернувшаяся на землю после темной ночи… Заметив, что парень пошевелился, Софи быстренько закрыла глаза и притворилась спящей – только не хватало, чтобы он понял, как она его разглядывала! А теперь, проснувшись, он увидит хозяйку с лицом, словно бы запертым на ключик, с лицом, за выражением которого она могла тщательно следить: достаточно, чтобы на нем сохранялось простодушно-благожелательное выражение. Она почувствовала, что, пробудившись, Никита сразу же отстранился, догадалась, что он смотрит на нее, поправляет на ней одеяло.
Вплоть до момента, когда они прибыли в Берикульское, Софи позволяла себе удовольствие ничего не видеть. А потом вдруг «проснулась», и выглядело это естественней некуда. Никита сразу же принялся озабоченно расспрашивать, хорошо ли она спала, не чувствует ли себя по-прежнему усталой…
Посреди села пастух протрубил в берестяной рожок. По этому сигналу уже во всем Берикульском распахнулись ворота, и хозяева стали выгонять своих домашних животных, чтобы те шли на пастбище. Теперь карета двигалась медленнее некуда, окруженная многоголосым блеянием толпы разномастных баранов с шерстью крутыми колечками, розовыми мордами и завитыми в улитку рогами и белых кротких овечек с тупыми рыльцами. Так и добрались до почтовой станции.
Никаких лошадей еще три часа! Софи пришлось покориться судьбе. Впрочем, давно пора было освежиться, поесть… В темной каморке, соседней с большой общей комнатой, она нашла медный рукомойник: он висел на костыле, вбитом в бревенчатую стену. Дно рукомойника было пробито, и в отверстие вставлен стержень, который оканчивался шариком, выполнявшим роль клапана. Если нажать на стержень, шарик поднимется, а из дырочки в дне рукомойника прольется тоненькая струйка воды. Софи приспустила платье, подперев ногой дверь, так как задвижки на ней не оказалось, и, приняв из-за этого почти акробатическую позу, ухитрилась тем не менее с грехом пополам помыться.
Ямщик и лошади, появившиеся во дворе почтовой станции, были на удивление похожи на тех, которых три часа назад отправили восвояси. Просто не отличить… Даже и не пытались – уехали, и вовсе не заметив, что теперь везут карету другие…
А в трех верстах от Берикульского небо потемнело: со всех сторон потянулись стада похожих на курчавых берикульских барашков черных туч, от которых к земле тянулись белые нити тумана… «Барашки» на глазах тучнели, тяжелели и в конце концов разразились дождем. Первые же его капли словно бы превратили крышу кареты в натянутую на барабан кожу: стук становился все более частым, все более
