останавливался, чтобы прочитать их, – французы знали все назубок. Наибольшее любопытство жителей столицы вызывали Елисейские поля, где стояли лагерем казаки. Картина, столь знакомая и близкая Озарёву, казалась парижанам чем-то сказочным. Они приходили сюда семьями, чтобы воочию увидеть «дикие степные племена». Зрелище было поучительным и ничего не стоило. То и дело раздавались возгласы:
– Неслыханно!.. В наше-то время!..
Жилища казаков представляли собой связки соломы, которые поддерживали воткнутые в землю пики. Низкорослые лошади на привязи объедали кору деревьев, ветви которых были усеяны выстиранными лохмотьями. Огонь весело плясал под походными котелками. Пахло мехом, салом, навозом. Собаки со всего квартала вертелись вокруг, стремясь прорваться к груде костей. Нисколько не смущаясь многочисленных зрителей, казаки вычесывали вшей, играли в карты, спали, положив голову на седло, жестами объяснялись с разносчиком, предлагавшим апельсины. Почти все были бородаты, лохматы, с раскосыми глазами и детскими улыбками. Проходя мимо, молоденькие барышни опускали глаза. Матери семейств крепче прижимали к себе своих малышей. Мужья расправляли плечи, пытаясь принять вид самый воинственный в своих пальто с бархатным воротничком и шляпах с высокой тульей. Время от времени кто-то из них, в стремлении блеснуть перед супругой, обращался к устрашающего вида казаку. Николай и Ипполит прислушались к одному из разговоров, которые нередко заканчивались обменом сувенирами: цепочка для часов против медали, пачка французского табака против русской чарки с эмалью. На другом конце проспекта, где расположились прусские военные, подобного оживления не наблюдалось.
Приятели пересекли Сену и направились к Марсову полю, там, в казармах Эколь милитэр, устроились гвардейские части. Перед въездом дежурили на посту два гиганта из Павловского полка в сверкающих золотом шлемах. На поле стояли французские орудия, русские офицеры проводили их инвентаризацию. Представители национальной гвардии преграждали путь к бочкам с порохом, куда так и норовили проникнуть зеваки. Далее ощетинились верхушками палатки, слышна была немецкая речь. Ощущение растерянности усиливалось по мере приближения к Инвалидам: казалось, это берега не Сены, а Рейна: вились на ветру знамена, раздавались звуки труб, выпятив грудь вперед, словно голуби, сновали туда-сюда прусские офицеры, где-то работала наковальня, мычали коровы, призванные кормить войска… За оградой меж двух старинных пушек сидели солдаты, получившие увечья во время наполеоновских походов, и с грустью взирали на происходящее. Озарёв признался, что ему жаль их, Ипполит возразил:
– Ты сентиментален и полон ложных идей – сочетание самое страшное! Они – прежде всего солдаты, и они умирали здесь от скуки, теперь же счастливы снова приобщиться к суматошной лагерной жизни, даже если это лагерь неприятеля! Сам поймешь, когда состаришься!..
Молодые люди оставили лошадей в Вавилонской казарме и решили прогуляться пешком до Пале-Рояль, провести там вечер. Проходя через сад Тюильри, обнаружили, как и на Елисейских полях, множество народу – будто все жители Парижа бросили работу ради национального праздника: женщины со счастливыми лицами смотрели на своих детишек, которые носились и дрались среди кустов и статуй, нежились на солнышке старики, прятались в тени влюбленные. У каждого выхода из сада стояли часовые – русский солдат и французский гвардеец.
– До чего беззаботны французы, – проворчал Розников. – Посмотри, кажется, будто это они выиграли войну!
– Одно из качеств цивилизованных народов – никогда не чувствовать себя побежденным!
– Так ты считаешь французов исключительно цивилизованными?! Цивилизованнее, например, нас?
Николай подумал, прежде чем ответить:
– Да, в них больше культуры и меньше души, больше ума и меньше чувств. У нас правят инстинкты, у них – разум.
Он вдруг заметил, что те же слова говорил его отец, поддразнивая воспитателя, мсье Лезюра. Тот краснел, цитировал Руссо и Расина, хозяин дома разражался смехом, Мари отводила полные слез глаза, а ее брат втайне жалел несчастного человека, изгнанного революцией из родной страны и вынужденного жить в доме, где эту родину критиковали. Что думал Лезюр теперь, после падения Наполеона, когда во Францию вошли русские и монархия должна быть вот-вот восстановлена? Его ученики выросли, но он остался при их отце своего рода козлом отпущения: старики не расставались, связанные веселой взаимной ненавистью, которая порой сильнее дружбы. Одному необходимо было подчиняться и бояться, другому – главенствовать, унижать, наказывать. Молодой человек живо воображал их дискуссии в гостиной дома в Каштановке: «Что же вы не едете во Францию? Благодаря нам ее границы теперь открыты для вас. – Я уехал бы немедленно, если бы был уверен, что мне вернут мое состояние. – Так у вас есть состояние? Не знал. Сколько деревень? Земли? Скота? – Сударь, ваша ирония неуместна и ранит меня!..» И так без конца! Озарев покачивал головой, словно в такт знакомой мелодии. Каштановка: старый розовый дом с треугольным фронтоном и четырьмя колоннами с облезшей штукатуркой, липы и рой пчел вокруг, платье Мари среди кустов, пустые качели, самовар на деревенском столе и запах варенья, которое кипит в тазах прямо во дворе… «Когда вновь увижу все это?» Голос Ипполита вывел его из задумчивости:
– Что ты думаешь о Париже?
– Потрясающий город!
– Да, конечно, если видеть только площади и проспекты, но здесь столько узких извилистых улочек, грязных, ветхих домов, темных закоулков! Мне больше нравится Петербург! Там, по крайней мере, порядок, основательность, геометрия. И памятники все новые. Проспекты идут под прямыми углами…
– В Москве нет прямых углов, но сколько очарования в этом хаосе! Что-то от нее теперь осталось?
– Наверное, придется заново строить.
– Но лучше, чем была, сделать вряд ли удастся!
Не сговариваясь, приятели разом обернулись на молодую женщину в муслиновом капоте, быстро шагавшую по улице.
– И все же в одном нельзя быть несправедливым по отношению к Франции – здесь самые красивые женщины!
Делясь своими личными наблюдениями, оба сошлись в том, что у француженок живые глаза, самая маленькая в мире ножка, божественная грация, великолепные округлости и что неслучайно они считаются лучшими любовницами. Разговор случился в высшей степени занимательный, они оказались в Пале-Рояль в самом лучшем расположении духа и с надеждой вкусить радостей любви. К несчастью, о том же мечтали и другие офицеры союзных войск: под аркадами и в садах прогуливались люди в военной форме. Женщины недолго оставались в одиночестве: каждой, моложе сорока, с приятным обхождением, немедленно назначалось свидание. Журчание разговоров время от времени прерывали резкие выкрики торговцев напитком из кокосового ореха и водкой. В лавочках, окружавших сад, можно было найти все, что душе угодно: чулки без шва, веера, парики, жемчужные ожерелья, индийские шали, картинки с изображением любовных свиданий.
Осмотрев витрины, Николай и Ипполит зашли в кафе, где были встречены радостными возгласами – четверо офицеров их полка приглашали выпить с ними пунш. После первых стаканов компания разгорячилась. За соседним столиком сидели французы, гражданские, с белыми бантами в петлицах. Они встали, чтобы произнести тост во славу доблестных союзников. Русским не оставалось ничего другого, как выпить за здоровье соседей. Этот обмен любезностями пришелся не по душе нескольким посетителям, устроившимся недалеко от входа: хмурые лица выдавали в них бонапартистов. Один из них, седой, с черной повязкой на глазу, вдруг встал и громко выкрикнул:
– Я поднимаю свой стакан за истинную Францию, которая еще не сказала свое последнее слово!
Русские офицеры переглянулись – заявление не показалось им оскорбительным, но смахивало на провокацию. Розников, плохо переносивший алкоголь, выпучил глаза и промямлил:
– Что? Что он тут говорит? Хочет замарать нашу честь?
– Нет, Ипполит, – сказал Николай, удерживая его за руку. – Уймись. Это их дело, французов.
Но Розников словно пьянел от собственных слов.
– Хочет замарать нашу славу? – повторял он и стучал кулаком по столу. – Не позволю! Не желаю терпеть!
Его успокоили, предложив выпить за Литовский полк. Почти не переводя дыхание, поручик осушил один за другим три стакана. Следом – Николай. Роялисты за соседним столиком восхищенно покачивали головами:
