Вавассер сгреб в охапку сына и дочь одновременно, приподнял их, расцеловал, потом опустил на пол – могучий, усталый и нежный отец семейства и вместе с тем политический борец.
Выйдя из тюрьмы, Софи с удовольствием вернулась к свету и оживлению свободного мира. Сумерки еще не опустились на улицы. В окнах верхних этажей горели отблески красного вечернего солнца. Кучер болтал с часовым, небрежно прислонившимся к своей будке. Луиза предложила вернуться пешком, чтобы дети немного погуляли, предложение привело Софи в восторг, и она тотчас отослала Базиля, который уехал с оскорбленным видом, едва придерживая вожжи.
Женщины двинулись вдоль набережных Сены. Анн-Жозеф и Клод-Анри шли впереди, держась за руки. Проходя мимо собора Парижской Богоматери, Луиза вздохнула:
– Красота-то какая! Как жаль, что он этого не видит!
– А разве он это видел, когда был на свободе? – возразила Софи.
4
На конверте стоял прусский штемпель, адрес был надписан незнакомым почерком. Сорвав печать, Софи нашла внутри письмо от Фердинанда Вольфа. Удивление, радость, страх охватили ее с такой силой, что на мгновение помутился разум. Как он оказался в Германии? Его освободили? Он бежал? Да нет же, вот, на самом верху листа написано: «Тобольск, 23 марта 1853 года». Новости всего-навсего трехмесячной давности! Она и надеяться на такое не смела! И Софи, словно изголодавшаяся, набросилась на послание.
«Дорогая и милая подруга!
Я больше десяти раз писал к вам в Каштановку, но, вероятно, ни одно из моих писем не дошло до вас, как до ваших друзей не дошло ни одно из ваших. Нет, одно все-таки дошло: Мария Францева, которую как дочь губернатора цензура все-таки совсем или почти не трогает, получила записку, посланную вами, когда вы решили покинуть Россию. Вот так я и узнал ваш будущий адрес в Париже. Я совершенно уверен в том, что теперь вы уже там, а потому спешу воспользоваться исключительной возможностью: молодой немецкий дипломат, проезжавший через Тобольск, любезно согласился взять на себя труд „почтальона“, он и передаст вам эти несколько строк, которые я сейчас наспех пишу.
То обстоятельство, что вы теперь во Франции, облегчит переписку между нами. Вы можете писать мне на приведенный ниже адрес в Берлин – с просьбой передать письмо через доктора Готфрида Августа Кенига. Как же вы, должно быть, счастливы, дорогая Софи, оттого, что вернулись на родину! Вы так ее любите! Вы так чудесно о ней говорили! Я все еще помню, как вы рассказывали мне о ней, когда мы вместе ходили смотреть тот дом в Тобольске, который теперь, благодаря вам, превратился в лечебницу. Минуты, проведенные рядом с вами в этих обветшалых, насквозь промерзших комнатах, были едва ли не самыми прекрасными за всю мою жизнь. Я часто перебираю воспоминания, они возвращают мне мужество и вместе с тем печалят, и эгоистически сожалею о том, что вы еще сильнее от меня отдалились, поселившись в Париже. Боюсь, как бы расстояние, перемена образа жизни, блеск западной цивилизации не заставили вас позабыть о ваших сибирских друзьях. Расскажите мне, что с вами стало! Опишите мне ваш дом, вашу мебель, ваши платья, вашу прическу!.. Это все очень важно для старого медведя вроде меня! Я превращу эти подробности в восхитительные грезы для долгих сибирских зим! Расскажите мне и о ваших друзьях – ведь у вас, конечно же, есть друзья! И с ними, должно быть, куда веселее, чем со славными тобольскими увальнями? Видите, какой я ревнивый! Ах, все эти спектакли, балы, парижские салоны! Здесь все серо, однообразно, провинциально; наши друзья мирно старятся; молодые женятся и разъезжаются; я работаю по четырнадцать часов в день и собираюсь расширить лечебницу. И среди всего этого постоянно думаю о вас…»
Почерк в нижней части страницы сделался таким мелким, что Софи не смогла читать дальше. Ах да, ведь она на прошлой неделе купила себе лорнет! Поспешно выдернув ящик, Софи достала лорнет, приблизила к глазам…
«Ваш милый образ ни на минуту меня не покидает. Каждую ночь я тайно беседую с вами. Когда мне надо на что-то решиться, я спрашиваю ваше мнение, когда я радуюсь выздоровлению больного, я делюсь с вами своей радостью, когда я чувствую себя усталым (а такое случается нередко), я представляю себе, как вы меня браните, и это очень приятно…»
Глаза у Софи затуманились. Ее охватила молодая радость, с которой она не могла справиться, хоть и сочла ее нелепой. Теперь она снова была в жизни не одна! Сознание мужской приязни помогало ей нравиться самой себе. За тысячи верст от Фердинанда Вольфа она расцветала, согретая его восхищением.
Выучив письмо наизусть от первого до последнего слова, она, наконец, собралась ответить: излить все, чем было переполнено ее сердце. Она рассказала Фердинанду Богдановичу о своей парижской жизни, о своих покупках, о том, где побывала и с кем виделась, однако тут же заверила его в том, что все это вовсе не заставило ее забыть об оставшихся в Тобольске дорогих сердцу людях. «Когда-нибудь вы выйдете на свободу, – писала она, – и, может быть, приедете сюда. Я покажу вам город, который так люблю, познакомлю с друзьями…» Софи баюкала себя мечтой, отлично при этом зная, что ей не суждено сбыться…
Отогнав непрошеную печаль, после недолгих колебаний, она прибавила: «Вот видите, и я тоже постоянно думаю о вас среди всех занятий, которые требуют моего внимания, но ничуть не развлекают». Внезапно пробудившаяся стыдливость помешала Софи сказать больше. Она закончила обычной формулой вежливости и подписалась: «Софи Озарёва».
Шесть страниц! Софи перечла их, положила в конверт, на котором надписала имя доктора Вольфа, затем вложила все это в другой конверт, побольше, с адресом доктора Готфрида Августа Кенига, запечатала. Это послание было для нее так важно, что Софи решила сама отнести его на центральную почту на улице Жан-Жака Руссо, чтобы самой убедиться в том, что на конверт наклеены все марки, как полагается, и что послание в самый короткий срок доберется до Берлина.
С почты она вышла сияющая: наконец-то восстановилась связь между ней и ее сибирскими друзьями! Даже если будет получать всего-навсего по одному письму в год от Фердинанда Вольфа – и то будет довольна. Ее душе, привыкшей к созерцанию, ее чувствам не требовалось почти никакой материальной пищи для того, чтобы продолжать жить. Идя по улице, Софи чувствовала себя куда богаче любой молодой женщины, которая ей встречалась.
В тот день ее пригласила на ужин мадам Грибова. Выбирая платье, она думала о Фердинанде Богдановиче. За столом блистала как никогда. И тем не менее, когда она улыбалась, шутила или задумчиво смотрела в пустоту, то делала это вовсе не для присутствовавших за столом гостей… Если не считать старенького длинноволосого аббата и ее самой, здесь были одни только русские, но все эти русские перешли в католичество и образовали, по выражению хозяйки дома, «маленькую паству». Пока слуги в белых чулках разносили заливное из молодых куропаток, мадам Грибова излагала проект, зародившийся в ее голове: устроить в Париже пансионат для русских детей, где им прививали бы знание родного языка, уважение к далекой родине и приверженность к Римско-католической церкви.
– Потому что и речи быть не может о том, чтобы наши сыновья и дочери, сделавшись католиками, стали от этого менее русскими! – подчеркнула она.
Сотрапезники шумно поддержали высказывание хозяйки дома. Все они явно и нескрываемо опасались, как бы их не сочли людьми, отрекшимися от своего происхождения. Отделенные от соотечественников вероисповеданием, они благодаря этому с еще большей страстью цеплялись за то единственное, что у них еще оставалось общего: национальную гордость, надежду на славное будущее страны. Софи наклонилась к соседу слева, господину Крестову, бывшему секретарю посольства, который, завершив свою карьеру, остался в Париже, и вполголоса спросила:
– А как царь относится к тем из его подданных, которые отвернулись от православной веры?
Вокруг нее мгновенно воцарилась тишина. То, что предназначалось для ушей одного-единственного человека, услышали все. Лица окаменели. В эту парижскую столовую, где красная кожа обивки стульев резко выделялась на темно-зеленом фоне стен, только что вошла тень Николая I, затянутая в мундир и сапоги.
– К чему скрывать? – ответил господин Крестов. – Царь сильно разгневан, относится к нам едва ли не как к предателям и не желает понять того, что, поставленные перед выбором, повиноваться ли его приказаниям или приказаниям нашей совести, мы сделали свой выбор без колебаний!
