это не пройдет, это испортит все остальное!
– А я тебе говорю, что публика проглотит это темное дело с наслаждением! Ведь в жизни встречается куда больше еще более необъяснимых, еще более странных случаев! Тебе разве никогда не приходилось увидеть что-то настолько невероятное, настолько загадочное, что ты, прежде чем это рассказать, спрашивал себя – а не примут ли тебя за лжеца? Совпадения, недоразумения, разоблачения в последнюю минуту, удачи – да что там! Все это существует, старик! Правда состоит из невероятных вещей! Так зачем же лишать ее нашего
– Не сравнивай, Никита! То, что произошло с нами во время бегства, не походило на случайность, в то время, как твоя няня, встретив неожиданно перед дворцом сына сатрапа, которого она потеряла из виду много лет назад и который…
Я замолчал на полуслове. В памяти всплыл давно забытый случай. Это было там же, в России, во время нашего бегства. Встретив в Харькове папу, семья, продолжая скитания по стране, охваченной войной, оказалась в Царицыне[7]. Город, расположенный на правом берегу Волги, оцеплен красными. Железнодорожные связи разорваны. Единственная возможность спастись от большевиков – сесть на пароход и спуститься по реке до того района, который они еще не успели захватить. К счастью, на причале стоит судно, которое готовится к отходу. Оно последнее. И переполнено беженцами, теснящимися в трюме и на палубе. Ни одного свободного места, даже если хорошо заплатить. Командование судна отказывается брать на борт лишних пассажиров.
Стоя на пристани вокруг сваленных в кучу вещей, мы ждем возвращения папы, который пошел искать капитана, чтобы попытаться заставить его войти в наше положение. Однако надежды мало. Темнеет. По причине близких боев все огни порта погашены. Замаскированы даже иллюминаторы парохода, который должен вот-вот отчалить. Сгущающиеся сумерки усиливают нашу тревогу. В суете грузчиков и лаянии рупора, передающего невнятные приказы, я теряю ощущение времени. На самом ли деле ночь? Почему я не в своей комнате в Москве? Может быть, я сейчас проснусь перед чашкой горячего шоколада? Неожиданно мне кажется, что момент столь же страшен для нас, как и в тот день, когда горел вагон для скота. И бабушка, сидя на узле, как тогда, перебирает четки. Это плохой знак. За бараками изредка раздаются выстрелы. Красные сейчас займут город. Мы окажемся в их лапах, как крысы в мышеловке. Пароход готовится отдать швартовы. Через несколько минут он уйдет навсегда, бросив нас на милость революционеров.
– На этот раз конец! – шепчет мама и крестит мне голову.
И в это мгновение появляется папа. Он ликует. Машет нам. Кричит:
– Идите, быстрее! Все уладилось!
– Как уладилось? – спрашивает мама сдавленным от волнения голосом.
– Мы едем, Лидия! Помнишь Максима Степаненко? Ну, конечно же! Я тебе о нем сто раз говорил. Это мой одноклассник – украинец, с которым я познакомился в гимназии, в Москве… Мы все время учились вместе… Отличный парень! Двадцать лет прошло!… Я даже не знал, кем он стал. И вот только что, когда пошел искать капитана в кают-кампанию – кого увидел? – Степаненко! Он капитан парохода… нашего парохода… Мы бросились друг другу в объятия! Я ему рассказал все. Он берет нас на судно, в свою каюту… Мы будем там, как селедки в бочке. Но лучше уж быть несчастной живой селедкой, чем великолепным мертвым осетром!.. Быстрее! У нас времени осталось только на то, чтобы погрузиться!
Я помню, с какой радостью мы бросились к пароходу, как всемером ютились между кушеткой и умывальником в каюте капитана, прогорклый запах которой слышу и сейчас. Заведенные машины начинают сотрясать пароход. Мама вздыхает, когда он отчаливает от берега:
– Бог смилостивился над нами. В это никто не захочет поверить!
Именно эти слова я едва не сказал, чтобы убедить Никиту не вводить в
– Нужно найти кого-нибудь другого, а не старую няню, чтобы рассказать Чассу о его родстве с Улитой.
Он радостно подпрыгнул оттого, что все устроилось полюбовно:
– Тебя больше устроит, если вместо няни будет колдунья?
– Няня, колдунья, все это как-то…
– Ну нет! Этой колдунье будет разрешено входить во дворец, она расскажет приятную новость сатрапу, она будет знать все и обо всех…
Он был неисправим в упрямстве настаивать на своем. Устав бороться с ним во имя правдоподобия, я недовольно сказал:
– Как хочешь… Впрочем, этот «потрясающий случай» не хуже других. Попробуем заставить его проглотить вместе со всем остальным…
В тот день мы работали меньше обычного, ограничившись тем, что переписали черновик, сделанный на предыдущей неделе. Мы обдумывали каждую фразу, обсуждая слова; потом я старательно записывал ее на одном из листков, которые дала нам г-жа Воеводина. Эта секретарская работа сглаживала мою досаду. Я спрашивал себя – почему Никита никогда не рассказывал о происшествиях, которые случились с ним во время бегства из России, тогда как мне самому мои собственные странствования вспоминались часто. Когда я задал ему этот вопрос, он небрежно ответил:
– Для нас все обошлось без историй. Как всегда папа выпутался без труда. Он знал, кого подмазать! До Новороссийска мы ехали, как князья. И только на той посудине, где я познакомился с тобой по дороге в Константинополь, я понял, что нам угрожала опасность. Ну вот, видишь, если я хочу пошевелить мозгами, мне не надо вспоминать, я должен выдумывать!
После того, как мы закончили, он захотел показать плоды нашего совместного труда брату и невестке. Однако Анатолий колесил по провинции, пристраивая шампанское. Мы отыгрались на Лили. Это был как раз день ее еженедельного визита к родителям мужа на улице Спонтини. Она, должно быть, очень скучала с ними, так как, не раздумывая, приняла наше приглашение. Мы переписали начисто только семнадцать страниц нашего романа. Тем не менее решили, что этого было достаточно для того, чтобы она могла составить себе общее представление.
Лили пришла к нам в комнату, и Никита начал ей читать вслух. Слушая его, она улыбалась чему-то своему и ловко работала пилочкой для ногтей. Она явно была больше озабочена элегантным видом своих рук, нежели бедами сына сатрапа. Из чего я сделал вывод, что несмотря на «потрясающие случаи», которыми так дорожил Никита, наш роман наводил на нее смертельную скуку. Когда он замолчал, перевернув последнюю страницу, она лениво сказала:
– Неплохо…
Но тут же добавила:
– Для вашего возраста!
Что испортило все! Немного разочарованный этой уклончивой оценкой, Никита принялся рассказывать ей драматические перипетии, которыми мы собирались украсить продолжение. Она показала знаками, смеясь, что тонет в этом бурном потоке катастроф. У нее были сильно накрашенные губы. И, казалось мне, глаза тоже по сравнению с глазами мамы и Ольги.
– Не хватит ли вам всех этих ужасов? – сказала она, наклоняя голову, чтобы лучше следить за тщательной работой пилки и щеточки при полировке ногтей.
Вместо того, чтобы возразить со своей обычной уверенностью, Никита, как бы извиняясь, пробормотал:
– Да нет… Это как полировка ногтей… Можно занять время…
Она посмотрела на нас с большим вниманием, как будто бы видела в первый раз:
– Странно для мальчиков вашего возраста развлекаться сочинением книг! – заметила она.
– Но мама ведь тоже пишет! – возразил Никита.
