находилось к тому времени Национальное собрание. Между законными представителями народа и Парижской коммуной произошел полный разрыв. «С убийцами в переговоры не вступают!» – заявил Жюль Фавр.

Заседания Национального собрания возобновились 20 марта, и Золя, как добросовестный репортер, решил публиковать в «Колоколе» отчеты о них под общим заголовком «Письма из Версаля». Но когда через два дня после начала восстания Эмиль вознамерился сесть в поезд, идущий в Версаль, его задержали вооруженные мятежники. Назавтра неприятная история в точности повторилась, только на этот раз в Версале. Теперь Золя был задержан комиссаром полиции, который препроводил его в оранжерею замка, куда сгоняли повстанцев. Шарлю Симону, с которым он познакомился в редакции «Колокола», удалось добиться того, чтобы писателя после допроса отпустили. «Вчера мне помешал Центральный комитет, сегодня я оказался на подозрении у исполнительной власти, – пишет он в „Колоколе“ 23 марта, – и теперь я охвачен колебаниями, подвергаю себя суду совести, анализирую собственные поступки и задаюсь вопросом, не было бы сейчас умнее всего уложить чемоданы».

Тем не менее он продолжает отправлять репортажи и в «Колокол», и в «Марсельский семафор». В жестокой схватке, происходившей между Версалем и Парижем, он никак не может определиться, колеблясь между презрением, которое вызывает у него «парламент-куриная-гузка», и ужасом и отвращением, которые пробуждают в нем преступления толпы. И все же Золя надеется, что правительство окажется достаточно сговорчивым, коммунары образумятся и сложат оружие и Париж снова станет «великим городом здравого смысла и патриотизма».

31 марта из-за военных операций, проводившихся по приказу Версаля, Золя не смог сесть в поезд на вокзале Сен-Лазар. Один из национальных гвардейцев посоветовал ему отправиться на вокзал Монпарнас: вроде бы на левом берегу поезда еще ходят. Два дня спустя версальская армия перешла в наступление, стремясь уничтожить Коммуну. Золя был потрясен жестокостью, с которой подавлялось восстание. Ему претило свирепое воодушевление, охватившее роялистов, заседавших в Национальном собрании. В своих отчетах он подчеркивал, что лицо Тьера, когда он рассказывал Национальному собранию об успехах своих войск, сияло от «эгоистического и пошлого» удовольствия. Можно было подумать, что правительство, побежденное пруссаками, отыгрывается на французах. Но и коммунары были ничем не лучше с их «диктаторами из Ратуши»,[75] которые закрывали враждебно настроенные к ним газеты, приказывали проводить обыски, вводили «удостоверения гражданина» и подстрекали толпу к убийствам и грабежам.

«Признаюсь вам, у меня уже голова начинает кружиться от того, что я оказался в ситуации, которая с каждым днем становится все более сложной и более необъяснимой», – пишет Золя 23 апреля. А 10 мая, когда ему угрожает опасность оказаться заложником у коммунаров, он покидает Париж и перебирается в Сен-Дени.

Вскоре после этого версальцы вошли в столицу через разрушенные и оставленные защитниками ворота Сен-Клу, и это послужило сигналом к началу кровавой недели. Неорганизованные, плохо вооруженные отряды коммунаров отступали, сражаясь за каждую пядь земли. Люди из службы общественной безопасности разбирали баррикады. Всякого коммунара, схваченного с оружием в руках, казнили на месте. 28 мая повстанцев загнали на кладбище Пер-Лашез и расстреляли, многие из них оказались тогда на том месте, которое теперь называется Стеной коммунаров.

Когда Золя и его родные добрались до Парижа, в городе установился угрюмый порядок. Запуганные горожане не решались прямо взглянуть в лицо друг другу. К унижению из-за победы пруссаков прибавился стыд за братоубийственную войну. Единственным утешением для парижан стала возможность подписаться на национальный заем, и они за эту возможность ухватились, ведь собранные деньги дадут возможность освободить территорию страны. Сбор средств начался утром 27 июня, закончился вечером того же дня, и собрано было за это время около пяти миллиардов франков. Раскошелившись, обыватель чувствовал себя успокоенным, ему казалось, будто он откупился одновременно и от памяти о войне между государствами, и от воспоминаний о гражданской войне. Патриотизм крови уступил место патриотизму бумажника. Казни и депортации не переставали множиться. Трупы еще не успели истлеть в могилах, но уже начисто исчезли из памяти. Не полностью оправившимися от страданий людьми овладело безудержное желание наслаждаться жизнью.

«В течение двух месяцев я жил в пекле, – пишет Золя Полю Сезанну. – Днем и ночью, не переставая, грохотали пушки, а под конец снаряды пролетали по саду прямо над моей головой… А сегодня я снова в Батиньоле, и все спокойно, словно закончился страшный сон. Домик мой все тот же, и сад в неприкосновенности, ни одна вещь не повреждена, ни одно растение не пострадало, и я готов поверить, что эти две осады – всего лишь злая шутка, кем-то выдуманная для того, чтобы пугать детей… Никогда я не был полон ни такой надежды, ни такого желания работать. Париж возрождается. Наступает, как я тебе уже неоднократно говорил, наше время. Мой роман, „Карьера Ругонов“, скоро будет напечатан. Ты себе и представить не можешь, какое удовольствие я испытываю, читая корректуру. Можно подумать, у меня выходит первая книга. После всех этих потрясений я вновь чувствую то же, что чувствовал в молодости, когда с лихорадочным нетерпением ждал листы „Сказок Нинон“».[76]

Другую радость, и тоже немалую, доставил писателю муниципальный совет Экса, решивший официально присвоить имя «канала Золя» сооружению, строительство которого когда-то было начато его отцом. Наконец-то итальянскому инженеру, которым Эмиль так восхищался в детстве, воздали по заслугам, справедливость восторжествовала!

Как только «Карьера Ругонов» вышла отдельным изданием, Золя послал книгу Флоберу и получил от него в ответ несколько строк: «Только что дочитал вашу прекрасную и жестокую книгу… Я все еще не могу опомниться! Это очень крупная, значительная вещь… Вы обладаете завидным талантом, и вы хороший человек».[77]

X. Ругон-Маккары

Война закончилась, горечь от поражения утихла, и Золя с головой ушел в продолжение «Ругон- Маккаров». Его батиньольский дом превратился в настоящую литературную оранжерею. Чтобы немного размяться между двумя главами, он, переодевшись в дырявую фуфайку и старые штаны, обувшись в грубые крестьянские башмаки, выходил в сад, рыхлил там землю, подрезал розовые кусты или поливал салат. Пес Бертран неотступно следовал за хозяином. Золя сколотил для него будку из cтарых досок. Мадам Коко и мадам Утка с умилением смотрели, как их Эмиль занимается незатейливым физическим трудом. Сами они выращивали кур и кроликов, вместе вели хозяйство и нарадоваться не могли на скромное благополучие, пришедшее к ним после всех тревог и лишений последних месяцев.

Иногда Золя, облачившись в приличный костюм, отправлялся «в город», чтобы поработать в библиотеке, которая называлась теперь уже не Императорской, а Национальной. Случалось, заглядывал и в кафе «Гербуа», где встречался с друзьями, но прежнего веселья там уже не бывало. Многие завсегдатаи, в том числе и жизнерадостный Фредерик Базиль, пали на поле боя. Поэтому Золя предпочитал приглашать близких друзей к себе, собирая их по четвергам за домашним столом. Александрина великолепно готовила, ее щедро сдобренные пряностями буйабессы и благоухающие вином и луком рагу из кролика были бесподобны.

Хорошо, что тяжелая, сытная еда нисколько не мешала Золя, едва за гостями закрывалась дверь, резво устремляться к письменному столу. Пища усваивалась его организмом быстро, голова оставалась ясной. К сочинению очередного романа он приступал, лишь основательно подготовившись: после того, как предварительные разработки были аккуратно разложены по пяти папкам. Первая – на ней он сделал надпись «набросок» – содержала характеристики героев и главную мысль будущей книги в самом общем виде; во второй лежали карточки с обозначением гражданского состояния, наследственных признаков и наиболее выдающихся особенностей персонажей; третья заключала в себе подробное исследование среды, в которой им предстояло действовать, профессии, которой занимался тот или другой из них, и так далее; в четвертую писатель складывал выписки из книг, газетные вырезки, листочки со сведениями, полученными от друзей, которых он расспрашивал о той или иной мелочи, «чтобы было похоже на правду»; наконец, в пятой папке был подробный, по главам, план. Золя давал волю вдохновению только после того, как материалы были самым кропотливым образом собраны. Он писал от трех до пяти страниц в день, залпом, почти никогда не перечитывая написанное, ничего не вычеркивая и не делая вставок на полях. Несколько лет спустя он откровенно расскажет русскому журналисту: «Я работаю самым простым и добротным

Вы читаете Эмиль Золя
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату