паучьего черепа, к внутренней стороне которого пристыл кусочек мозга. Но удар дерева размозжил лапы, не череп. Это могло означать лишь одно: пока паук был оглушен, кто-то специально размозжил ему темя, рассчитывая повредить мозг, чтобы не последовало сигнала тревоги. Найл невольно содрогнулся. Он недолюбливал Скорбо, однако ужасала сама дикарская жестокость нападения. Ощущение было такое, будто он сам находился рядом и видел все своими глазами.
Неожиданно пробравший озноб дал понять, насколько Найл продрог; мышцы лица одеревенели, а ресницы будто смерзлись. Он возвратился через пустой дом по своим следам. Передняя дверь заперта была клином – деревянным брусом. Найл, поднатужась, выдернул его и вышел наружу, на площадь.
Когда пробирался обратно, погружая ноги в свои же глубокие следы, вспомнилось волнение, охватившее при виде из окна спальни первого в его жизни снега. Снег превращал мир в подобие сказки. Теперь же он был просто холодным, мешающим ходьбе, и каким-то… будничным.
Кто-то разжег огонь в большом камине напротив центральной двери. Вид пляшущих под зевом трубы языков пламени вызывал в душе лучистое, отрадное чувство; поневоле становилось ясно, отчего древние считали огонь божеством. А остановившись перед полыхающими поленьями и наблюдая, как стаивает с одежды снег, Найл подивился ноющей боли в пальцах, когда кровообращение вошло в норму.
В примыкающем к спальне покое Джарита, личная служанка Найла, затопила печь и накрыла на низеньком столике завтрак: холодное мясо, сушеные фрукты, мед, подслащенное молоко и свежеиспеченный хлеб. Прежде чем садиться за еду, Найл переоделся в сухое: свободный, удобный шерстяной балахон и шлепанцы с опушкой. Затем он скрестив ноги сел на шелковые подушки, отломил от горячего каравая корочку и намазал ее маслом и медом, Обычно это время суток нравилось Найлу больше всего – предшествующий работе час, когда можно было, не отвлекаясь, поесть и поразмыслить о невероятных превратностях судьбы, переметнувших его из пещеры в пустыне на трон правителя пятидесятитысячного города. Для Найла это был важный час; подсознательный ум, все еще ошеломленный быстротой перемен, не успел полностью освоиться. Случалось, Найл просыпался среди ночи и, думая, что он в подземной норе, спохватывался, где же родня…
Однако нынче утром не получалось ни расслабиться, ни воздать должное еде. В голову лезли лишь нелегкие мысли о том, кто же убил Скорбо и зачем. Оба вопроса заставляли теряться в догадках. Да, в городе полно ненавистников Скорбо, которые возликовали бы, заслышав весть о его гибели. Но ни у одного из них недостало ни отваги, ни дерзости заманить его в ловушку. Эти люди пробыли в рабстве у пауков так долго, что собственная воля у них полностью атрофировалась – помыкай ими как хочешь. И бесполезно лелеять надежду о расплате или возмездии: пауки горазды читать их мысли проворнее, чем Найл – книги.
Иное дело те, кого угнали в неволю из подземного города Каззака. Их умы остались непокоренными, к тому же вражда к паукам внушалась поколение за поколением. Но теперь, раз больше они не рабы, нет им смысла и враждовать. Большинство из них теперь – надсмотрщики и учетчики, вполне довольные своим уделом. Жизнь под вольным небом вместо утлого существования в катакомбах вызывает у них восторг. И кроме того, даже им не хватает дерзости и коварства устроить ловушку…
В дверь легонько постучали, и заглянула рослая темноволосая девица. Нефтис, начальница личной охраны Найла. Она избегала смотреть ему в глаза: знала, что Найл очень негодует, когда его донимают за завтраком.
– Там в передней повелитель Дравиг.
– Проси, – Найл улыбнулся девушке, он не желал, чтобы слуги боялись его. Но в тех давно проштамповали страх и почтение перед вышестоящими. Их страх перед пауками напоминал страх раба перед каким-нибудь безжалостным тираном. И то, что Найл запросто, на равных общается с тиранами, вызывало у них благоговейный ужас. Это стало еще заметнее, когда в покои вошел Дравиг: Нефтис простерлась перед ним ниц, в то время как сам Дравиг присел в ритуальном жесте поклонения перед Найлом.
Судя по всему, Дравиг был самым старым пауком во всем краю, за исключением разве что древней паучихи, заправляющей советом города. Росту в нем было больше двух метров, только туловище тоньше и немощней обычного, да ворсинки тронуты сединой. Насколько пауку можно понять человека, а человеку – паука, эти двое друг друга понимали.
Найл отодвинулся от столика и сел на подушку, чуть на возвышении. Продолжать трапезу было бы невежливо. По какой-то причине вид людей, занятых едой или питьем, вызывал у пауков брезгливость, все равно что у человека дид паука, поглощающего муху или крысу.
Дравиг не стал тратить время на околичности.
– Тебе известно, что Скорбо убит?
– Да.
– У тебя есть кто-нибудь на подозрении?
– Нет.
Во время этого диалога Найл говорил вслух, в то время как Дравиг изъяснялся телепатией. Изъяснялся телепатией и Найл (пауки не способны воспринимать человеческую речь), но ему сподручнее было проговаривать слова вслух, это как бы придавало мысли дополнительную внятность.
– Смертоносец-Повелитель очень сердит? – даром что повелевала самка, людям она была известна как Смертоносец-Повелитель.
– Разумеется. Но он не отступится от соглашения.
Дравиг сознавал то, что на уме у Найла, в этом и заключалось преимущество общения посредством телепатии. Пока люди жилл в рабстве, убийство одного паука каралось с немыслимой жестокостью: мучительной смерти порой предавали сотни людей… Когда рабы обрели свободу, Смертоносец-Повелитель согласился, что умерщвлений больше не будет.
– Тем не менее, – сказал Найл, – убийцы, если будут найдены, должны понести наказание.
– Решение зависит от тебя. Мы от соглашения не отступим.
Диалог прервался и наступила тишина, но это была тишина понимания. Разум навел перемычки между двумя разными сущностями, Найл и Дравиг как бы слились воедино.
Дравиг:
