Отец тотчас гневно обернулся ко мне. О, в тот миг я, кажется, мог понять, что чувствовали люди Нерака, глядя на него во время сражения на перевале Чактамир!
– Я вижу, – ледяным голосом сказал отец, – что моему младшему сыну чрезвычайно весело. – Он снова повернулся к Алфрику: – И чтобы тебе не было очень уж скучно сидеть одному, вместе с тобой посидит и наш весельчак Гален. А там мы еще поглядим, на ком из вас двоих лежит большая вина.
– Но отец!… – взмолился я с неподдельным испугом.
Мы останемся в темнице один на один – Алфрик и я! Я же не выйду оттуда живым!
– Отец! Отец!
Но ответом мне было молчание.
В темнице пахло плесенью, от дубовых бочек, стоявших в углу, несло прокисшим вином.
Я прижался к стене – как можно дальше от Алфрика. Я хотел жить. Я хотел выжить! О, и дернула же меня нелегкая захихикать!
Отец вместе с Бригельмом и Гилеандосом все еще стоял у двери. Бригельм держал лампу – тусклый свет едва-едва освещал подземелье.
– Дважды в день вас будут кормить, – сказал отец. – Каждое утро вам будет разрешена прогулка на заднем дворе замка.
Надеюсь, заточение послужит вам хорошим уроком и научит вас уму-разуму. Если этого не сумел сделать я. Или ваш учитель Гилеандос.
Он замолчал и отступил в тень. Теперь я мог видеть только Бригельма – он смотрел на меня печально и сочувственно. Казалось: если бы он мог, он поменялся бы со мной…
Тут из темноты послышался голос отца:
– Я разочаровался в вас обоих, дети мои. Но надеюсь и верю, что вы в конце концов осознаете свою вину.
Затем дверь закрылась. Мы с Алфриком остались одни, в кромешной тьме.
И в этом жутком мраке я услышал: Алфрик медленно идет ко мне…
Глава 3
Не стану скрывать: к поэзии у меня отношение двойственное. Алфрик, например, дразнил меня иной раз поэтом – я умел рифмовать. И иногда мне жуть как хотелось действительно стать бардом! Трубадуром!
В наш замок трубадуры приезжали не раз.
Сначала вас сытно кормят. Потом вы рассказываете-поете историю, в которой подчас нет ни слова правды, но которую никто не называет лживой. Да еще и снова накормят. Да еще и заплатят за ваше вранье!
Ну, чем не благодать?!
…Восемь лет назад к нам в замок пожаловал Квивален Сез, самый знаменитый из бардов Соламнии. Помню, в тот вечер я решил: вырасту – стану поэтом! Но в ту же ночь мои поэтические грезы рассеялись без следа.
Отец велел нам с Алфриком навести порядок в большом зале – в нем ночью должно было состояться выступление Квивалена Сеза. Гилеандоса обязали наблюдать за нашей работой. В камине было полным- полно золы. Я забрался туда с метлой в руках. И вдруг – услышал жуткий крик нашего конюха. Я обернулся: конюх, перегнувшись пополам от боли, лежал под столом; ухмыляясь, его пинал ногами Алфрик.
– Ну, вы все-таки немного полегче, Алфрик, – попросил даже Гилеандос, который старался не делать ему замечаний.
– Вот еще! – прорычал брат. Он схватил старого конюха за волосы, вытащил из-под стола и поволок вон из зала.
Выталкивая его за дверь, Алфрик зло процедил сквозь зубы:
– Погоди, я тебе еще задам, любитель поэзии!
Мой брат никогда не отличался кротким нравом. Он был из тех, про кого говорят: хлебом не корми – дай поиздеваться над кем-нибудь. И он готов был слушать даже ненавистную ему виолончель, если это сулило ему лишнюю возможность поколотить слуг.
Ростом Квивален Сез был невелик. Одет в зеленое платье. Длинные волосы уже тронуты сединой. Красноречив. А самое главное, он был автором знаменитой «Песни о рыцаре Хуме», которую знали все рыцари Соламнии.
За трапезой отец и Квивален Сез обменялись тостами – оба старались превзойти в славословиях один другого.
Почуяв оленину, в зал вбежали собаки. Алфрик, сидевший напротив меня, корчил мне рожи. Я показал ему фигу. Брат рассвирепел, мотнул головой и ткнулся носом в чашу с вином. В тот вечер мы с ним впервые были допущены на званый ужин. Алфрику уже исполнилось тринадцать, и ему было позволено выпить вместе со взрослыми.
Бард встал и возгласил:
– Для сегодняшнего празднества я выбрал «Мантию Розы». Поэтическое чутье подсказало ему, что эта «рыцарская поэма» – вероятно, любимое произведение нашего отца. Тот благодарно улыбнулся и приветственно поднял свой бокал.
В поэме говорилось о воле, о свободе, о розах в небесах. Она была длинная и скучная.
Алфрик лезвием кинжала слегка касался спины уснувшей возле него собаки – та блаженно подергивала
