писал. Тут могут возникнуть сомнения и придирки. Все дело в том, как повернуть сюжет. Жуковский рекомендовал взять благонадежного либреттиста, например, барона Розена[95], усердного литератора, который к тому же служит секретарем при цесаревиче. Цензура свирепствует, но Розен упорен, честолюбив, творение свое отстоять сумеет: и в комитете цензурном и в управлении театров – везде у него рука. За ним опера как за каменной стеной.
Состоялась встреча Глинки с бароном Розеном. Это был длинный, сухой и прямой человек, с такими бесцветными и невыразительными глазами, что, казалось, не только способность писать стихи, но и способность мыслить едва ли ему присуща.
Между тем контуры оперы все ясней рисовались Глинке. Он попробовал подыскать себе вместо Розена другого либреттиста. Предложил написать либретто Кукольнику. Нестор пришел в восторг, бросился обнимать композитора. Нашумел, накричал, бросил несколько хлестких и чрезвычайно эффектных мыслей… но тем дело и кончилось. Кукольник на другой день умчался в Москву. Правда, из Москвы он прислал набросок сцены в стихах, но набросок был бестолков и слова чересчур крикливы.
Глинка начал писать «Сусанина» сам. Прежде всего стал обдумывать увертюру, независимо от либретто. Ход действия, характер Ивана Сусанина, картины русской зимы, лес, метель, польский бал представлялись всего отчетливей во время работы. Поминутно являлись темы из разных мест оперы. Глинка тут же записывал их в особую тетрадку и снова садился за увертюру. Кончив ее, он явился к Стунееву. Но приятеля по обыкновению не было дома, одна только Мария Петровна сидела за пяльцами у окна. Глинке было совершенно необходимо излить свой восторг, чувства его просились наружу, не было сил их удерживать.
Может быть, именно потому, что Мария Петровна сделалась первою слушательницей его увертюры, соучастницей его радости, с этого вечера отношения их совершенно определились, и через неделю Глинка особым письмом просил Евгению Андреевну благословить его на брак с Машею Ивановой.
С тех пор, как Маша Иванова стала невестой Михаила Ивановича, она переехала к своей матери, на Пески. Либреттист Розен жил поблизости у Невской лавры, на Конной площади. От Розена Глинка по несколько раз в день забегал к невесте, а от нее опять спешил к Розену.
Розен вкуса в поэзии не имел. Но в сочинении стихов, то есть в версификации был необыкновенно проворен, и стоило заказать ему тему, стихи тут же бывали готовы. Жуковский, смеясь, уверял, что у Егора заранее разложены по карманам вирши на все размеры и на все темы жизни. Стихи, конечно, плохи, но кто же разбирает слова в опере?
Виельгорский держался того же мнения. И в итальянской опере, говаривал он, какие слова! А кто замечает? Музыка все возвышает, все красит.
В то время решительно все смотрели на оперное либретто так же, как Жуковский с Виельгорским. Но Глинка не мирился с таким отношением к либретто, – он огорчался, бранился с Розеном чуть ли не каждый день.
В то время идея народности в дворцовых кругах считалась весьма опасной идеей. Пустили эту идею в ход еще в 1824 году писатели-романтики из лагеря декабристов: Бестужев и Кюхельбекер.
На нее опирались и сами декабристы. О народности все говорили, писали в журналах, и замолчать идею народности было нельзя.
Услужливый граф Уваров[96] взялся обезвредить идею и приспособить ее к целям правительства. Он совершенно ее извратил, выдумав пресловутую формулу: православие, самодержавие и народность суть три незыблемые основы российского государства. В таком толковании было приказано понимать народность, будто царь отечески опекает народ, а народ ему платит сыновьей любовью. Глинка это знал и, конечно, сознавал, что Розен пишет свое либретто в духе официальной теории народности, которую сам он, Глинка, разумеется отвергал. Он видел подвиг Ивана Сусанина в спасении родины и в самоотверженной любви к отечеству, в готовности положить свою жизнь за русскую землю, в стремлении отстоять ее от врагов, а вовсе не в верности царю, как это старался представить Розен в либретто. Чем больше Глинка размышлял о своем, не розеновском Сусанине, тем сильнее утверждался он в мысли, что образ Сусанина – образ типический, истинно русский, национальный. Не имя и не случайные обстоятельства, в силу которых простой костромской крестьянин вдруг оказался спасителем не только будущего царя, но всей России, были тут важны. Важен был характер героя, тот истинно русский характер, который раскрылся на памяти Глинки, во время Отечественной войны.
Сусанин был один, но Сусаниных в России много. В XVII веке Сусанины заводили поляков в непроходимые болота, в девятнадцатом Сусанины губили французов в лесах под Смоленском. Ребенком Глинка видел своими глазами этих русских героев.
В конце апреля 1835 года Глинка венчался с Марией Петровной, а в мае с женою и с тещей – вдовой-чиновницей, уехал к матери в Новоспасское.
Теща дорогой дремала. Мария Петровна смотрела в окно. Выражение ее глаз было так безмятежно и чисто, улыбка так привлекательна, что Глинка невольно залюбовался женой и вместе с ней глядел из окна.
Лужский извозчик, встретившийся по дороге, нахлестывая лошадь, пел какую-то песню. Ветер уносил слова, но напев отзывался в душе и тут же преобразовывался в тему Сусанина. Где-то в дороге, за Новгородом, в тихий вечерний час, от запаха влажной весенней земли, от блеска воды, от звуков гулянья, которые доносились из ближней деревни, вдруг явственно зазвучал в ушах русский хор:
«Разгулялася, разливалась вода вешняя по лугам…»
И Глинка, разложив на коленях нотный лист, в полутьме набрасывал карандашом мелодию. За дорогу опера заметно подвинулась, и в Новоспасском Глинка выскочил из кареты счастливый, бодрый, готовый писать весь день напролет.
Наступило блаженное время. С утра все домашние собирались в парадном просторном зале. Двери и окна его, выходившие на балкон, были всегда распахнуты. Запах цветущих одновременно черемухи и сирени заменял самый воздух.
К обеду съезжались гости. Глинка, участвуй в общих беседах, слушал и отвечал и в то же время писал свои ноты за столиком у окна, а написав, передавал их Карлу Федоровичу Гемпелю, который за тем же столом переписывал их набело четким почерком. Готовых слов либретто у Глинки хватило на два акта, но Розен чуть ли не с каждой почтой досылал остальные сцены, одну за другой.
До августа, когда собрались в Петербург, многие сцены были уже закончены.
В Петербурге сняли квартиру на Конной площади, поблизости от Розена. В окно был виден могучий собор в зелени и купола Невской лавры. Теща управляла домом. Глинка, освобожденный первое время от житейских забот, работал без устали, с головою уйдя в «Сусанина». Выезжал неохотно и редко. По- прежнему его больше всего занимал общий план оперы. План разросся, раздвинулся по сравнению с первоначальным наброском, оставалось согласовать две параллельные линии действия: любовь Антониды к Сабинину и главную – самопожертвование Сусанина. Да и во всей опере многое приходилось обдумать, сообразить и учесть. В сущности большая часть ее музыки была написана прежде слов. После расстановки по нотам слабых и сильных ударений, из чередования которых строится метр стиха, выходили совсем небывалые метры, каких в стихах никто не употреблял.
Розен сердился и уверял, что под такую музыку невозможно сложить стихи. Чего только стоило ему сочинение слов для песни «Как мать убили». Глинка советовался с Одоевским и Жуковским, но друзья защищали либреттиста – далеко не ко всякой музыке можно подобрать размер. Глинка же требовал, чтобы первые фразы стихов начинались с определенной открытой гласной с «а» или «о», как удобнее петь.
– Ну, батюшка, это причуда, – говорил Одоевский, – в поэзии так не бывает. – Впрочем он тут же, вооружившись гусиным пером, проставлял ударения в нотах, стараясь найти наиболее близкий мелодии метр.
Работать было трудно и в то же время хорошо: не музыка подходила под текст, а слова под музыку; там, где это оказывалось возможным, Глинка старался освободиться от стеснительных ритмов чужого, тяжелого стиха.
Зима в тот год стояла суровая, снежная. Нередко метель, разгулявшись за городом, вдруг приносилась из-за Невы и начинала крутить за окном, выходившим на Конную площадь, снежные вихри. Сквозь стекло ухо улавливало голоса вьюги, воображение дополняло картину. Сусанин, поляна в лесу,
