— На-пра-а-а-гоп!
Отделение поворачивается направо.
— Вот и уся наука. Понятно?
Бывают случаи, когда Назаренко проявляет гуманизм и своеобразную заботу о человеке. Это когда его хотят угостить и посылают кого-нибудь из солдат за водкой. Тут он обычно говорит:
— Дайти сразу на две бутылки, чтобы не гонять человека два раза.
По воскресеньям занятия не проводятся, и солдаты отдыхают. Чудесный день. Можно лежать на койке, расстегнув пояс, болтать с соседом, говорить о доме, о своих тяжелых крестьянских заботах, мечтать о возвращении домой, если «богу будет угодно». Но Назаренко знает, как надо проводить воспитательную работу. Сегодня в полку спектакль. Идет пьеса «Подвиг Василия Рябого». Назаренко идет по проходу между коек. В руке у него ремень. Он хлещет им направо и налево, приговаривая:
— Подымайся у теятры, у теятры подымайся!
— Эх, туды твою… — ворчат солдаты. — Ни минуты спокою! То на занятия, то у церкву, то у теятры.
В театре они сидят мрачно. Мысли не здесь… там, далеко… дома.
Назаренко ходит между рядами и спрашивает:
— Нравица?
— Терпим, — отвечают солдаты.
Живет Назаренко при роте. Если подняться по лестнице на второй этаж, то налево огромное помещение роты, уставленное койками, направо — квартира Назаренко. Квартирка в три комнатки, из коих одна — кабинет ротного командира.
Что хорошего есть у Назаренко — так это его жена Оксана. До чего же хороша! Высока, фигурна. Прямой пробор разделяет черные волосы. Они зачесаны на уши и стянуты в крепкий узел на затылке. Глаза карие, а белки отливают синевой. Чудной формы нос и рот с жемчужными зубами. Писаная красавица, честное слово. И как это она пошла за Назаренко — кургузого, белесого, гнилозубого? И разговаривает он с ней, как с солдатом:
— Чего тебе издеся надо? А ну, марш отседова!
Она покорно уходит, стыдливо наклонив свою чудесную головку.
— Господин подпрапорщик, — говорю я, — дозвольте уволиться в город.
— А шо вы там не видали, шо у вас тут работы нема? Узяли бы отделение на ружейные приемы.
— У меня в городе жена.
— И у меня жена.
— Так ваша ж при вас!
— А вы до меня возвысьтесь и ваша при вас будет.
— Я не мечтаю о карьере фельдфебеля, — улыбаясь, говорю я.
— Чего, чего? — В глазах Назаренко злоба и подозрительность. Слово «карьера» его пугает непонятностью. Он переходит на «ты»:
— Ты ето шо, ты чего? А ну-ка, кру-у-гом! Пшел к…
Беседа закончена.
Однажды я шел вверх по лестнице, направляясь в ротное помещение, на площадке стояла Оксана. Я подошел к ней, ловко стукнул каблуками и нарочито торжественно произнес:
— Здравия желаю, госпожа подпрапорщица!
Оксана смутилась, покраснела и протянула мне руку «лопаткой», то есть не сгибая пальцев. Я взял руку и поцеловал. Рука задрожала. Она быстро вырвала ее, покраснела еще больше и убежала.
Последствия этого эпизода были для меня неожиданны и приятны. Кто шепнул об этом Назаренко? Не знаю. У него было достаточно осведомителей. Через полчаса Назаренко подошел ко мне и, пытаясь скрыть недовольство искусственной улыбочкой, сказал:
— Шо вы крутитесь у роте, шо вам у городе нема шо делать? У вас же там жинка! Пишлы бы!
— Нет. Уж лучше я отделением займусь, да и идти в город на один день неохота.
— Зачем на день, я вам записочку на неделю дам.
Я сразу понял, что поцелуй руки Оксаны — это увольнительная записка. Я стал пользоваться этим. Возвращаясь из города, я дожидался, когда Оксана выйдет на лестницу, подлетал к ней, «здравия желаю, госпожа подпрапорщица», рука, поцелуй и… увольнительная записка на неделю.
Я торжествовал победу, а Оксане, наверное, влетало. Я был молод и этого не понимал. Сегодня я бы этого не сделал. Ах, бедная Оксана! Ей так хотелось, чтобы ей целовали ручку! А от Назаренко разве этого дождешься! Только и слышишь:
— И чего тебе издеся надо? А ну, марш отседова!
Ах, Оксана, Оксана!
Но если бы не было ни одного хорошего человека в офицерских погонах, то, может быть, и не было бы этой книги — автор бы исчез.
Полк, в котором я служил, квартировал в нескольких верстах от Одессы. Командиром нашей роты был подпоручик Пушнаренко. Подпоручик не очень высокое звание, вроде нашего сегодняшнего лейтенанта. Но если ты человек — ты в любом звании останешься человеком.
Так как в городе у меня были жена и дочка, то меня, естественно, всегда тянуло туда. До целования ручки прекрасной Оксаны получить увольнительную у Назаренко было не так-то просто. Но однажды я такую записку получил за подписью ротного командира Пушнаренко.
Прошло слишком много лет, и за давностью события преступление, совершенное мною, уже ненаказуемо. Тем более, что перемены произошли немалые: нет той армии, тех людей, нет всего того, что уничтожила революция.
Что же я сделал? Я вошел в комнату ротного командира, когда там никого не было, и стащил пустой бланк увольнительной записки. Когда моя увольнительная закончилась, я накрыл ее чистым бланком, приложил их к оконному стеклу и перевел подпись подпоручика Пушнаренко. Записку я пометил тринадцатым числом.
Но прошло тринадцатое, прошло четырнадцатое, а я был в городе. Тогда я, недолго думая, сделал из тройки пятерку и уже тогда отправился в полк.
Специальный патруль, проверявший увольнительные у солдат, остановил меня. Я показал сфабрикованную мною записку.
— Подделка, — сказал он сразу. — Это же кажное дите видит, что из трех сделано пять. Отведите в роту, — сказал он двум пожилым ополченцам.
Мы пошли. Я шел быстро, как ходил всегда. Пожилые же ополченцы — два одессита с Молдаванки, вооруженные винтовками системы «Бердана» («берданка», как называли ее для краткости), едва поспевали за мной.
— Что вы так бежите?! — говорили они мне. — Что вы там забыли?
— Мне некогда, — говорил я, задыхаясь от волнения.
— Вам нет когда, а мы не можем бежать. Мы же несем ружье.
Когда мы пришли в помещение ротного командира, ополченец доложил:
— Ваше благородие, вот… Ефрейтор задержал его с этой запиской.
Пушнаренко посмотрел на записку, потом на меня и сказал ополченцам:
— Ступайте. — Те ушли. — Зачем вы это сделали? — спросил он меня. — Ведь это так заметно, что тройка переделана на пятерку. Вы бы просто попросили еще одну увольнительную.
— Ваше благородие, я застрял в городе, не знал, что делать, вот и сделал глупость.
— Ну ладно, ступайте. И никогда больше этого не делайте.
Это было в 1916 году.
Прошло двенадцать лет. Я был в Париже и однажды на улице увидел Пушнаренко. Он тоже узнал меня:
— Утесов, что вы тут делаете?
— Путешествую.
— Тогда давайте пройдемся. Я покажу вам Париж.
И мы с ним пошли по набережной Сены. Вспоминали наш полк, плохих и хороших офицеров. Вдруг
