непорочной души и почувствовал, что способен лететь куда угодно. У отцов на театральных подмостках имеется обыкновение, выдам дочь за избранника ее сердца, поздравлять себя с тем, что им больше ничего не остается делать, как только поскорее умереть, хотя редко приходится видеть, чтобы они с этим спешили. Мистер Пексниф, будучи отцом более разумного и практического склада, наоборот, полагал, что ему надо пользоваться жизнью и, лишив себя одного утешения, заменить его другими.
Но как бы игриво и весело ни был настроен добродетельный Пексниф, как бы ни был он расположен играть, веселиться и, так сказать, резвиться, наподобие котенка, в садах архитектурной фантазии, он постоянно натыкался на одно препятствие. Кроткая Черри, глубоко оскорбленная и уязвленная обидой, которая отнюдь не смягчилась и не забылась со временем, а наоборот, все пуще растравляла и терзала ей сердце, – кроткая Черри открыто восстала против мистера Пекснифа. Она вовсю воевала со своим милым папой и устроила ему то, что, за отсутствием лучшей метафоры, называется собачьей жизнью. Но ни одной собаке в конуре, на конюшне или в доме не жилось до такой степени скверно, как мистеру Пекснифу с его кроткой дщерью.
Отец с дочерью сидели за завтраком. Том Пинч уже ушел, и они остались вдвоем. Мистер Пексниф сначала все хмурился, но потом, разгладив морщины на лбу. украдкой покосился на дочь. Нос у нее сильно покраснел и вздернулся кверху в знак полной готовности к войне.
– Черри, – взмолился мистер Пексниф, – что такое произошло между нами? Дитя мое, для чего нам чуждаться друг друга?
Ответ мисс Пексниф отнюдь не вязался с таким чувствительным вопросом, потому что она сказала всего-навсего:
– Да отстаньте вы, папа!
– Отстаньте? – повторил мистер Пексниф с болью в голосе.
– Да, теперь уже поздно со мной так разговаривать, – равнодушно отвечала ему дочь. – Я знаю, что это значит и чего это стоит.
– Тяжело! – воскликнул мистер Пексниф, обращаясь к своей чайной чашке. – Это очень тяжело! Она – мое дитя. Я качал ее на руках, когда она еще носила мягкие вязаные башмачки, можно даже сказать рукавички, много лет тому назад!
– Нечего надо мной насмехаться, – отвечала Черри, глядя на него со злостью. – Я вовсе не настолько старше сестры, хотя она и успела выскочить замуж за вашего приятеля!
– Ах, человеческая натура, человеческая натура! Злосчастная человеческая натура! – произнес мистер Пексниф, укоризненно качая головой по адресу человечества, будто сам не имел к нему никакого отношения. – Подумать только, что все эти нелады начались по такому поводу! О боже мой, боже мой!
– Да, вот именно, по такому! – закричала Черри. – Скажите настоящую причину, папа, а не то я сама скажу! Смотрите, скажу!
Быть может, энергия, с какой она это произнесла, подействовала заразительно. Как бы то ни было, мистер Пексниф изменил тон разговора и выражение лица на гневное, если не прямо яростное, и ответил:
– Скажешь! Ты уже сказала. Не дальше как вчера. Да и каждый день то же самое. Ты не умеешь сдерживаться; ты не скрываешь своего дурного нрава; ты сотни раз выдавала себя перед мистером Чезлвитом!
– Себя! – воскликнула Черри, злобно усмехаясь. – Действительно! Мне-то какое дело!
– Ну, и меня тоже! – сказал мистер Пексниф. Дочь ответила ему презрительным смехом.
– И если уж у нас дошло до объяснения, Чарити, – произнес мистер Пексниф, грозно качая головой, – разреши мне сказать, что я этого не допущу. Оставьте ваши капризы, сударыня! Я этого больше не позволю.
– Я буду делать что хочу, – ответила Чарити, раскачиваясь на стуле взад и вперед и повышая голос до пронзительного визга, – буду делать что хочу и что всегда делала. Я не потерплю, чтобы мной помыкали, можете быть уверены. Со мной так обращались, как никогда и ни с кем на свете, – тут она ударилась в слезы, – а от вас, пожалуй, дождешься обращения и похуже, я знаю. Только мне это все равно. Да, все равно!
Мистер Пексниф пришел в такую ярость от ее громкого крика, что, растерянно оглядевшись по сторонам в поисках какого-нибудь средства унять дочь, вскочил с места и начал трясти ее так, что декоративное сооружение из волос у нее на макушке заколыхалось, как страусовое перо. Она была настолько ошеломлена этим нападением, что сразу утихла, и желаемый результат был достигнут.
– Ты у меня дождешься! – восклицал мистер Пексниф, снова садясь на место и переводя дыхание. – Посмей только разговаривать громко! Кто это с тобой плохо обращается, что ты этим хочешь сказать? Если мистер Чезлвит предпочел тебе твою сестру, то кто же тут виноват, хотел бы я знать? Что я тут мог поделать?
– А разве я не была ширмой? Разве моими чувствами не играли? Разве он не за мной ухаживал сначала? – рыдала Черри, сжимая руки. – А теперь вот я дожила до того, что меня трясут. Господи, господи!
– И опять будут трясти, – пригрозил ее родитель, – если ты заставишь меня этим способом соблюдать приличия в моем скромном жилище. Но ты меня удивляешь. Мне странно, что у тебя оказалось так мало характера. Если мистер Джонас не питал к тебе никаких чувств, зачем он тебе понадобился?
– Он мне понадобился! – воскликнула Черри. – Он мне понадобился! Что вы, папа, в самом деле?
– Так из-за чего весь этот крик, – возразил отец, – если он тебе не нужен?
– Из-за того, что он вел себя двулично, – сказала Черри, – из-за того, что моя родная сестра и мой родной отец сговорились против меня. Я на нее не сержусь, – продолжала Черри, по-видимому рассердясь пуще прежнего. – Я ее жалею. Мне за нее больно. Я знаю, какая судьба ее ждет с этим негодяем.
– Ну, я думаю, мистер Джонас как-нибудь стерпит, что ты зовешь его негодяем, – сказал мистер Пексниф, возвращаясь к прежней кротости, – а впрочем, зови его как хочешь, только положи этому конец.
– Нет, не конец, папа, – отвечала Чарити. – Нет, не конец! Мы ведь не только в этом одном не согласны. Я ни за что не покорюсь. Так и знайте. Лучше вам наперед это знать. Нет, нет, нет, ни за что не покорюсь! Я не круглая дура и не слепая. Одно могу вам сказать: я не покорюсь, вот и все!
Что бы ни подразумевалось под этим, теперь дочь потрясла мистера Пекспифа, ибо, несмотря на все попытки казаться спокойным, вид у него был весьма плачевный. Гнев он сменил на кротость и заговорил мягким, заискивающим тоном.
– Душа моя, – сказал он, – если, выйдя из себя в сердитую минуту, я и прибегнул к непозволительному средству, чтобы подавить маленькую вспышку, которая была оскорбительна для тебя не меньше, чем для меня. – возможно, что я это сделал, вполне возможно, – то я прошу у тебя прошения. Отец просит прощения у своего дитяти! – воскликнул мистер Пексниф. – Я полагаю, такое зрелище может смягчить самое ожесточенное сердце.
Однако оно нисколько не смягчило мисс Пексниф, – Сыть может потому, что ее сердце было недостаточно ожесточено. Наоборот, она стояла на своем и твердила без конца, что она не круглая дура, и не слепая, и не покорится ни за что!
– Это какое-то недоразумение, дитя мое, – сказал мистер Пексниф, – но я не стану тебя спрашивать, в чем оно заключается; я не желаю, этого знать. Нет, нет, прошу тебя! – добавил он, простирая руку вперед и краснея. – Не будем касаться этой темы, душа моя, какова бы она ни была!
– Так и надо, нам ее не стоит касаться, – отвечала Черри. – Только я желаю, чтобы она меня совершенно не касалась, а потому, прошу вас, найдите мне другой дом.
Мистер Пексниф обвел глазами комнату и воскликнул:
– Другой дом, дитя мое?
– Да, другой дом, папа, – сказала Чарити с величием королевы. – Поместите меня у миссис Тоджерс или еще где-нибудь, чтобы я жила независимо, а здесь я ни за что не останусь, если уж до того дошло.
Возможно, что пансион миссис Тоджерс рисовался воображению Чарити толпой восторженных поклонников, стремящихся пасть к ее ногам. Возможно, что мистер Пексниф, только что возвратившийся к юности, видел в том же заведении легчайшее средство свалить с себя обузу, неприятную как дурным характером, так и наклонностью вечно подсматривать. Бесспорно, однако, что в настороженных ушах
