могла вполне насытить мистера Пинча, хотя он никогда еще не бывал так голоден.
Однако девицы, да и сам мистер Пексниф, вопреки этим тяжким испытаниям, оставались в наилучшем расположении духа, хотя чувствовалось, что между ними существует какой-то таинственный сговор. Когда завтрак подходил к концу, мистер Пексниф, улыбаясь, объяснил причину их общего радостного настроения.
– Не часто бывает, дорогой Мартин, – сказал он, – чтобы мои дочери вместе со мной покидали мирный домашний очаг ради суетного вихря светских удовольствий. Но сегодня мы рассчитываем поступить именно так.
– Неужели, сэр! – воскликнул новый ученик.
– Да, – отвечал мистер Пексниф, постукивая по левой руке письмом, которое держал в правой. – У меня здесь приглашение явиться в Лондон – по делу, дорогой Мартин, по делу строго профессионального характера, – а я давно уже обещал дорогим моим девочкам, что, если только представится случай, они поедут вместе со мной. Мы отправимся нынче вечером в дилижансе, – подобно голубю к древности, дорогой мой Мартин, – и возвратимся с оливковой ветвью[20] не ранее чем через неделю. Под оливковой ветвью, – объяснил мистер Пексниф, – я подразумеваю наш скромный багаж.
– Надеюсь, что барышням понравится в Лондоне. – сказал Мартин.
– О, еще бы не понравилось! – воскликнула Мерри, хлопая в ладоши. – Боже мой! Черри, милочка, ты только подумай – Лондон!
– Пылкое дитя! – произнес мистер Пексниф, мечтательно глядя на свою младшую дочь. – И все же есть какая-то меланхолическая прелесть в этих юных надеждах. Приятно знать, что они никогда не осуществятся. Помню, я и дам думал когда-то, в далекие дни моего детства, что маринованный лук растет на дереве и что нее слоны так и родятся с башенкой на спине. Впоследствии я узнал, что в действительности дело обстоит не так, далеко не так: однако эти мечты успокаивали меня в часы тяжелых жизненных испытаний. Даже когда мне пришлось сделать печальное открытие, что я пригрел на своей груди свинью во образе человека, – даже и в такой тягостный час они утешали меня.
При этом мрачном намеке на Джона Уэстлока мистер Пинч чуть не захлебнулся чаем, ибо не далее как нынче утром получил от него письмо, что было как нельзя лучше известно мистеру Пекснифу.
– Вы позаботитесь, дорогой Мартин, – продолжал мистер Пексниф, возвращаясь к прежней жизнерадостности, – чтобы дом не растащили в наше отсутствие. Мы поручаем его вам. Тут нет никаких секретов – все открыто и доступно. В противоположность тому молодому человеку из восточной сказки, которого называли, если не ошибаюсь, одноглазый календарь… не так ли, мистер Пинч?
– Одноглазый календер[21], мне кажется, – пролепетал Том.
– Это почти одно и то же, я думаю, – сказал мистер Пексниф, снисходительно улыбаясь, – или так считалось в мое время. В противоположность этому молодому человеку, дорогой Мартин, мы вам не только не запрещаем заглядывать во все уголки дома, но даже просим вас быть везде хозяином. Веселитесь, дорогой мой Мартин, заколите упитанного тельца, если вам захочется!
Не имелось, разумеется, никаких возражений против того, чтобы Мартин заколол и употребил с пользой для себя какого угодно тельца, упитанного или тощего, ежели только он нашелся бы в доме; но ввиду того, что никаких тельцов не паслось в угодьях мистера Пекснифа, его предложение следовало считать скорее знаком простой любезности, чем существенным доказательством гостеприимства. Этим цветком красноречия и завершилась беседа; ибо, высказавшись в таком духе, мистер Пексниф поднялся с места и повел их в оранжерею архитектурных талантов, то есть в известное уже помещение на третьем этаже.
– Позвольте подумать, – произнес он, роясь в бумагах, – чем бы таким вам заняться, пока я буду в отсутствии. Что, если бы вы представили мне проект памятника лондонскому лорд-мэру, или надгробие для шерифа, или коровник в парке какого-нибудь вельможи? А знаете ли, – сказал мистер Пексниф, складывая руки на груди и глядя на своего молодого родственника задумчиво и с интересом, – мне бы очень хотелось видеть, как вы представляете себе коровник.
Однако Мартин отнюдь не пришел в восторг от такого предложения.
– Колодец, – продолжал мистер Пексниф, – тоже воспитывает строгий вкус. По моим наблюдениям, уличный фонарь возвышает душу и дает классическое направление уму. Изящный шлагбаум с орнаментом прекрасно действует на воображение. Не начать ли вам с изящного шлагбаума, что вы на это скажете?
– Если вам угодно, мистер Пексниф, – с сомнением отвечал Мартин.
– Погодите, – отвечал Пексниф. – Ну, вот что, вы честолюбивы и весьма искусно чертите, так попробуйте – ха-ха! – начертить план начальной школы, предусмотренный вот этим циркуляром; разумеется, сообразно с изложенными здесь требованиями. Честное слово, – игриво продолжал мистер Пексниф, – мне будет очень любопытно посмотреть, что у вас получится из начальной школы. Как знать, может быть молодой человек с вашим вкусом и натолкнется на что-нибудь такое, само по себе неосуществимое и непрактичное, чему я мог бы впоследствии придать форму. Ибо поистине, дорогой мой Мартин, поистине только в последних, завершающих штрихах и сказывается большой опыт и изящный вкус. Ха-ха-ха! Нет, в самом деле, мне доставило бы удовольствие увидеть, – продолжал мистер Пексниф, окончательно развеселившись и хлопая своего юного друга по спине, – что такое у вас получится из начальной школы.
Мартин охотно согласился взять на себя эту работу, и мистер Пексниф немедленно вручил ему все материалы, потребные для ее выполнения, распространяясь тем временем насчет магического действия завершающих штрихов, сделанных рукою мастера; оно было, по мнению многих (все тех же старых его врагов!), и в самом деле весьма удивительно и отзывалось волшебством, ибо известны были случаи, когда какое-нибудь чердачное окошко, или кухонная дверь, или десяток ступеней, или даже водосточная труба, начертанная рукой мастера, превращали проект ученика в собственное произведение мистера Пекснифа и приносили ему значительное денежное вознаграждение. Но такова уж магическая сила гения, который превращает в золото все, к чему бы ни прикоснулся!
– Если вам захочется освежиться и переменить занятие, – сказал мистер Пексниф, – Томас Пинч будет вашим наставником в искусстве съемки, он поможет вам начертить план нашего огорода, определить уклон дороги между нашим домом и придорожным столбом или же найдет для вас еще какое-нибудь полезное и приятное занятие. Во дворе имеется десятка два старых цветочных горшков и около воза кирпичей. Если бы вы, мой дорогой Мартин, смогли возвести из них к моему возвращению некое подобие ну хотя бы собора святого Петра в Риме или мечети святой Софии в Константинополе[22] , то это было бы весьма полезно для вас и приятно для меня. А теперь, – сказал в заключение мистер Пексниф, – оставив на время официальные отношения и возвратившись к нашим частным делам, я буду рад побеседовать с вами у себя в комнате, пока укладываю саквояж.
Мартин последовал за ним, и более часу они беседовали с глазу на глаз, предоставив Тома Пинча самому себе. Выйдя от мистера Пекснифа, молодой человек сделался весьма молчалив и невесел и в этом настроении пребывал весь день; так что Том, попытавшись раза два завести с ним разговор на безразличную тему, почувствовал, что неловко ему навязываться и мешать его мыслям, и больше уже с ним не заговаривал.
Но даже если бы его новый друг был гораздо словоохотливее, едва ли у Тома нашлось бы время много разговаривать: сначала мистер Пексниф позвал его вниз для того, чтобы он стал на саквояж и в позе древней статуи постоял до тех пор, покуда саквояж не запрется; потом мисс Чарити позвала его, чтобы он увязал ей сундук; потом мисс Мерри послала за ним, чтобы он поскорей шел чинить ей чемодан; потом он засел писать самые подробные ярлыки для всего багажа и тут же вызвался снести все это вниз; а после этого взялся приглядеть, чтобы багаж благополучно доставили на двух тачках к остановке дилижанса в конце переулка, и постеречь его до тех пор, пока не появится дилижанс. Словом, за этот день Тому пришлось поработать не меньше любого грузчика; но, по своему беспредельному добродушию, он не считал свои услуги ни во что, и только под конец, усевшись на чемоданы и поджидая появления Пекснифа с дочерьми под охраной нового ученика, Том вздохнул с облегчением, надеясь, что угодил своему благодетелю.
– Я, признаться, боялся, – говорил себе Том, доставая из кармана письмо и утирая пот с лица, так как разгорячился от возни, хотя день был холодный, – что у меня не найдется времени написать ей, а это было
