нашего рассказа, – то благородство, свойственное кротким сердцам, которое обычно развивается невзгодами и борьбой в зрелые лета или же вынесенными из этих лет уроками. Не избалованная, не изнеженная ни в радости, ни в печали, питая искреннюю, сильную, глубокую привязанность к предмету своей первой любви, она видела в нем человека, который ради нее лишился крова и хлеба, и не думала выражать свою любовь иными словами, кроме радостных и ободряющих, полных упования, благодарности и доверия, так же как не думала отрекаться от нее, поддавшись низким обольщениям света.
– А отчего переменились вы, Мартин, – отвечала она. – ведь это касается меня всего ближе? Вы кажетесь более встревоженным и озабоченным, чем раньше.
– Что до этого, милая, – сказал Мартин, обнимая ее за талию, но прежде оглянувшись по сторонам, нет ли поблизости наблюдателей, и убедившись, что мистер Тэпли созерцает туман еще пристальнее прежнего, – было бы странно, если бы я не переменился: мне жилось очень нелегко, особенно последнее время.
– Я знаю, что вам было тяжело, – ответила она. – Разве я когда-нибудь хоть на минуту забывала о вашей жизни и о вас?
– Надеюсь, не часто, – сказал Мартин. – Уверен, что не часто. Имею некоторое право думать, что не часто, Мэри; ибо я пережил много унижений и горя и, само собой, рассчитываю на эту награду.
– Ничтожная награда, – отвечала она с робкой улыбкой. – Но она ваша, и навсегда останется вашей. Вы заплатили дорогой ценой за это бедное сердце, Мартин, но зато оно ваше и никогда не изменит вам.
– Разумеется, я в этом совершенно уверен, – сказал Мартин, – иначе я не допустил бы себя до такого положения. И не говорите, что оно бедное, Мэри, – я знаю, что это богатое сердце. А теперь я хочу поделиться с вами одним планом, Мэри, который удивит вас сначала, но задуман ради вас. Я уезжаю, – с расстановкой прибавил он, заглядывая в чудесную глубину ее темных блестящих глаз, – за границу.
– За границу, Мартин?
– Только в Америку. Ну вот – вы уже опустили голову!
– Если и опустила, – ответила она, поднимая голову после краткого молчания и снова глядя ему в лицо, – то от горя, при мысли о том, что вы решили вынести ради меня. Я не стану отговаривать вас, Мартин, но ведь это очень, очень далеко, за океаном, который надо переплыть; болезнь и нужда везде тяжелы, но в чужой стране они особенно страшны. Подумали ли вы обо всем этом?
– Подумал ли? – воскликнул Мартин, который даже ради любви к ней, – а он очень ее любил, – не старался обуздать обычную свою горячность. – Что же мне делать? Вам хорошо говорить «подумал ли я», дорогая; но вы бы уж спросили меня кстати, подумал ли я, каково будет голодать на родине, или каково будет взяться за ремесло носильщика пропитания ради, или день за днем держать под уздцы лошадей на улицах ради куска хлеба? Ну, ну, – прибавил он мягче, – не вешайте головы, дорогая; ведь только ваше милое лицо может дать мне утешение, в котором я так нуждаюсь. Вот хорошо! Теперь вы опять стали храброй.
– Я стараюсь быть храброй, – отвечала она, улыбаясь сквозь слезы.
– Стараться или быть всем, что только есть хорошего, для вас одно и то же. Разве я не знаю этого с давних пор? – весело воскликнул Мартин. – Так! Вот и отлично! Теперь я могу рассказать обо всем, что задумал, с такой же радостью, как если бы вы уже были моей женой, Мэри.
Она крепче прижалась к его плечу и, подняв к нему лицо, попросила его продолжать.
– Вы знаете, – сказал Мартин, играя маленькой ручкой, лежавшей на его руке, – что моим попыткам выдвинуться на родине мешали, не давали хода. Не буду говорить, кто это делал, Мэри, нам обоим это было бы тяжело. Но это так. Слышали ли вы от него за последнее время об одном нашем родственнике по фамилии Пексниф? Ответьте мне только на этот вопрос, больше ничего.
– Я слышала, к моему удивлению, что он оказался гораздо лучше, чем его считали.
– Я так и думал, – прервал ее Мартин.
– И что, может быть, мы познакомимся с ним и даже будем жить вместе с ним и, кажется, с его дочерьми. У него есть дочери, правда, милый?
– Целых две, – ответил Мартин. – Замечательная парочка! Алмазы чистой воды!
– Ах, вы шутите!
– Бывают шутки, которые очень похожи на правду и заключают в себе немало истинного отвращения, – сказал Мартин. – В таком духе я шучу насчет мистера Пекснифа (у которого в доме я жил как помощник и который меня оскорбил и унизил). Что бы ни случилось, как бы близко вам ни пришлось познакомиться с его семьей, не забывайте, Мэри, и ни на минуту не упускайте из виду того, что я вам скажу, как бы видимость ни противоречила моим словам: Пексниф – негодяй!
– Неужели?!
– Помышлением и делом и во всех других отношениях! Негодяй от головы до пяток! О его дочерях я скажу одно: насколько мне известно, они очень послушные молодые девушки и по всем берут пример с отца. Я уклонился В сторону; однако это подводит меня к тому, что я хотел сказать.
Он остановился, чтобы еще раз заглянуть ей в глаза, и, торопливо осмотревшись по сторонам и уверившись, что поблизости никого нет, а Марк все так же погружен к созерцание тумана, не только посмотрел на ее губы, но и поцеловал их.
– Так вот, я уезжаю в Америку с надеждой преуспеть к очень скоро вернуться на родину, может быть для того, чтобы увезти вас туда на несколько лет, и во всяком случае для того, чтобы предъявить свои права на вас. После стольких испытаний я уже не побоюсь того, что вы сочтете своим долгом остаться с человеком, который пойдет на все (ведь это правда), но не даст мне жить в родной стране. Сколько я пробуду в отсутствии, разумеется, неизвестно, но не очень долго. Положитесь в этом на меня.
– А тем временем, дорогой Мартин…
– Как раз об этом я и собирался говорить. Тем временем вы всегда будете знать обо всем, что я делаю. Вот каким образом.
Он замолчал на минуту, доставая из кармана письмо, написанное ночью, потом продолжал:
– У этого человека служит и в доме этого человека (я подразумеваю мистера Пекснифа) живет некий Пинч – не забудьте фамилии, – бедный и безвестный чудак, Мэри, но по-настоящему честный и искренний друг, усердный и сердечно преданный мне, за что я намерен отплатить ему со временем, так или иначе устроив его судьбу.
– Вы по-старому великодушны, Мартин!
– О, – сказал Мартин, – об этом не стоит говорить, дорогая. Он очень благодарен по натуре и жаждет быть мне полезным, и я более чем вознагражден. Как-то вечером я рассказал этому Пинчу мою историю, рассказал и про нашу помолвку, и могу вас уверить, он проявил большой интерес, так как знает вас! Да, можете удивляться, и чем больше, тем лучше, ведь это вам идет: вы слышали, как он играл на органе в их сельской церкви, а он видел, как вы его слушаете, и вдохновлялся!
– Так это он был органист! – воскликнула Мэри. – Я благодарна ему от всего сердца!
– Да, был и остался, – ответил Мартин, – и – ничего за это не получает. Такого простака днем с огнем не сыщешь. Совершенное дитя! Но очень доброе создание, уверяю вас!
– Я в этом уверена, – сказала Мэри серьезно. – Таким он и должен быть!
– О да, вне всякого сомнения, – отвечал Мартин небрежным, как всегда, тоном. – Он такой и есть. И вот мне пришло в голову… но погодите, я вам прочту то, что написал и собираюсь послать ему с сегодняшней почтой, и все будет ясно само собой. «Дорогой Том Пинч». Это, может быть, несколько фамильярно, – сказал Мартин, вдруг вспомнив, как гордо он держался, расставаясь с Пинчем, – но я его зову дорогой Том Пинч, потому что он это любит и это ему льстит.
– Какой вы добрый и великодушный, – сказала Мэри.
– Вот именно! – сказал Мартин. – Отчего же и не быть великодушным, когда можно, а как я уже говорил, он отличный малый. «Дорогой Том Пинч, я посылаю это письмо на имя миссис Льюпин, в „Синий Дракон“, и в короткой записке прошу ее передать письмо вам, никому об этом не сообщая, и в дальнейшем поступать так же со всеми письмами, какие она получит от меня. Почему я прибегаю к этому, догадаться нетрудно…» – не знаю, впрочем, поймет ли он, – сказал Мартин, прерывая чтение, – потому что он туго соображает, бедняга; но со временем поймет, конечно. Причина очень простая: я не хочу, чтобы другие читали мои письма, а в особенности этот негодяй, которого он считает ангелом.
– Опять мистер Пексниф? – спросила Мэри.
