В период царствования Карла II распутство считалось среди знати Англии знаком светского воспитания (как и во Франции). Столь же различна манера проявления чувств у народов: «Живость и чувствительность, которые французы и итальянцы, два самых культурных европейских народа, проявляют по всякому поводу, удивляют прежде всего тех общающихся с ними иноземцев, которые воспитывались среди людей, обладающих более слабой чувствительностью. Эти иноземцы не могли приобщиться к столь бурной манере себя держать, какую им никогда не приходилось наблюдать у себя в стране. Молодой французский аристократ, которому отказали в получении полка, в состоянии плакать в присутствии всего двора. Итальянец…проявляет больше волнения, когда его штрафуют на двадцать шиллингов, нежели англичанин, которому читают смертный приговор» (А. Смит).[233]
В XVIII в. возросло значение университетов. Если Исаак Ньютон читал лекции при полупустых аудиториях, то на лекции Ф. Хатчесона, А. Смита, других известных преподавателей собираются толпы студентов. Фрэнсис Хатчесон (1694–1746), primus inter pares (лат. «первый среди равных»), стал читать лекции на английском, а не на мертвой латыни. Под влиянием его идей формируются взгляды Д. Юма, Э. Берка, А. Смита. Следы его мысли вспыхивают, словно ночные звезды, в работах великих умов (Лессинга, Канта, Дидро, Гердера). Он – один из тех «виртуозов мысли», которых Шефтсбери называл «тонко и изящно образованными людьми». Хатчесон верил в существование врожденных (генетических) способностей человека. В его представлении они – наиважнейший исходный материал. Образование, культура, воспитание суть лишь инструменты. С их помощью, конечно, можно увеличить способности ума, полнее раскрыть, то что заложено природой. Но если люди лишены способностей или вообще склонны к лени и безделью, тут «никакое образование не поможет». Хатчесон пишет: «Образование может заставить невнимательного гота вообразить, что его соотечественники достигли совершенства в архитектуре; а отвращение к его врагам, римлянам, может соединить определенные неприятные идеи даже с их зданиями и поднять его на их разрушение; но он никогда бы не образовал этих предрассудков, если бы был лишен чувства красоты. Разве слепые когда-либо спорят о том, какой цвет более тонкий, пурпурный или алый? И разве может какое бы то ни было образование расположить их в пользу какого-либо из этих цветов?»[234]
Наука, образование, искусства пользовались в Англии, Шотландии, Ирландии почетом и уважением. Правящий класс этих стран проявил изрядную долю здравого смысла, мудрости и прозорливости. Идеологи реформ (не чета нашим, российским) всячески холили и лелеяли отечественную науку… Таков был и лорд Шефтсбери (1671–1713), аристократ, живший в Италии и посвятивший себя философии. Это – один из наиболее ярких представителей века Просвещения. Британия сравнивается им с Древним Римом… Шефтсбери призывал правителей и аристократов «по своей доброй воле» оказывать помощь искусствам и наукам, дабы облегчить их «счастливые роды». Нации нужны поэты, рапсоды, историографы, хранители древностей всяческого рода. Художества и науки не могут быть оставлены без попечения в передовой стране мира. Он приучал английскую буржуазию к мысли о необходимости и важности выполнения роли domina omnimum scientarium! («властительницы над всеми науками»).
Без мощной поддержки духовной элиты власть не может работать. Пренебреги она людьми острого ума, вырази свое презрение свободному гению – и она обречена. Времена Кромвеля давно миновали. В Великобритании это поняли. Теперь, если власть и обратится к силе оружия – её ждет полнейшее фиаско. Поэтому Шефтсбери и рекомендует сильным мира сего любить и привечать «заслуженных людей, с тем чтобы они благожелательно относились к правительству и были его друзьями». Перед нами программа действий разумного и, смею сказать, весьма просвещенного правительства, искренне заботящегося о благе страны, а не сборища Tom fools («невежественных дураков и шутов»). [235]
Почтенные профессора, благодарные государственным мужам и состоятельной верхушке за поддержку их творческих и научных усилий (приносящих прибыль и славу им и Англии), выступали в поддержку и имперских притязаний Альбиона. Профессор Эдинбургского университета В. Уэльвуд поддержал претензии Карла I на владычество английской короны над водами океана, омывающего страну с юга, а также над Северным морем (XVIII в.). Какую позицию мог занять Ньютон, если он получил кафедру математики в Кембридже, учрежденную на деньги крупного собственника Лукаса. Английских ученых и интеллектуалов можно заподозрить в чем угодно, но только не в разрушении основ своей страны, а также тех условий, которые, собственно, обеспечивали им их благополучие и успех. В России в последние годы все наоборот. Кучка вороватых бездарностей, ничем не прославивших себя ни в науке, ни в производстве стала «реформаторами» (архитекторами краха великой страны).
Баллиольский колледж в Оксфорде в начале XVIII века.
Поступь века Просвещения становится все увереннее… Значение английской мысли и культуры в деле укрепления свобод, новых веяний в Европе велико. Ф. Энгельс был прав, заметив (1847): «Если Франция подала в конце прошлого столетия славный пример всему миру, то мы не можем обойти молчанием тот факт, что Англия подала этот пример на 150 лет раньше и что в то время Франция еще совсем не была готова последовать ему. А что касается
В Англию переезжают многие умные люди. В 1700 г. сюда из Голландии перебрался Бернард Мандевиль (1670–1733), закончивший Лейденский университет. Б. Мандевиль – родом из семьи французских протестантов. Уже тогда имели место процессы, позже названные «утечкой умов». Умы утекают и притекают. А чтобы этот процесс пошел на пользу стране, надо иметь умных правителей. Получив известность как автор едкой сатиры на нравы общества («Басня о пчелах», 1705), Мандевиль пишет «Опыт о благотворительности и благотворительных школах» (1723). Там он предлагал упразднить мелкие церковноприходские и частные школы, которые не смогли обеспечить должного уровня образования. Он настаивал и на отделении школы от церкви. Как полушутливо заметил литератор и ученый Дж. Аддисон (1672–1719): «Мы, англичане, отличаемся особой робостью во всем, что касается религии».
Особое внимание Мандевиль уделял университетскому образованию. Двери университетов должны быть открыты для людей «со всех концов земли». Способных юношей следует оставлять в университетах для продолжения образования, научной и педагогической работы. Университеты «должны быть открытыми аукционами для всякого рода литературы, подобно ежегодным ярмаркам разнообразных товаров и изделий, проводимым в Лейпциге, Франкфурте и других местах Германии, где нет различия между местными жителями и иностранцами и где участвуют люди со всех концов земли с одинаковой свободой и равными привилегиями». Интересны его оценки и тогдашней системы высшего образования Великобритании. Уже в первой четверти XVIII века английские университеты выглядят достаточно «богато». Однако там масса недостатков: «много бездельников, которым хорошо платят за то, что они едят и пьют, а также получают великолепные и удобные квартиры».[237]
Как жила профессура в то время? Тогдашняя элита общалась часто, шумно, плодотворно. Времени для этого было предостаточно. В клубах, университетах, гостиных, в бесчисленных кафе и пабах шли горячие дискуссии. Смит был знаком с Юмом. Частенько они встречались и, как говорится, расслаблялись. Смит, соперничавший с Хатчесоном, в компании друзей любил выпить. Трудно читать лекции с половины восьмого утра, да еще каждый день?! Осатанеешь. Юм рассказывал А. Смиту, как он писал труд «Историю Англии». В беседах участвовал лорд Кеймс, подтрунивавший над холостяцкой жизнью философов. Бутылка заменяла им жену, надо сказать, небезуспешно. Подумав, философы решили: нечего даже пытаться совмещать серьезное занятие наукой с женщиной. Тем, кто жаждет сильных ощущений, лучше взять да испробовать смесь пива и джина! Если бы они могли, то и поспорили бы с Карлейлем, который обрушился на любителей крепкой выпивки: «Пиво и джин: увы, это не единственный род рабства»… Расчувствовавшись, старики вспомнили Ньютона, с которым встречались, когда тот был уже стар. Ньютон тогда признался Кеймсу, что за два года (между 23 и 25-ью годами) сделал в науке больше, чем за всю остальную жизнь. Но при этом потерял любимую девушку. Ей надоело ждать ученого жениха. Она выбрала другого, возможно, и не столь умного, но более внимательного. Философы и лорд многозначительно переглянулись и, подняв стаканы, чокнулись, словно бросая вызов тем, кто дерзнул оспаривать девиз «in vino veritas», тем самым как бы подтверждая древнее название страны («веселая Англия»). Возможно, кто-то из них процитировал
