традиции, погубили взаимное доверие, развратили мысли». Что-то надломилось в житейской, нравственной вере, как и в душе молодого человека.
Ницше чувствует себя бесконечно одиноким. Он перебирается в Лейпцигский университет, где открывает для себя книгу Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Шотландский схоласт Д. Скотт в XIII в. утверждал, что воля стоит над мышлением. Слепая воля управляет нашими жизнями. Книга потрясла его. Он тут же стал называть Шопенгауэра «отцом». Словно чуткий камертон, Ницше уловил «мелодию души» философа: «Наслаждение всем прекрасным, утешение, доставляемое искусством, энтузиазм художника, позволяющий ему забывать жизненные тягости, – это преимущество гения перед другими, которое одно вознаграждает его за страдание, возрастающее в той мере, в какой светлеет сознание, и за одиночество в пустыне чуждого ему поколения».[608]
Он заносит в книжку: «Век Шопенгауэра заключает в себе здоровый, проникнутый идеалом пессимизм, серьезную, мужественную силу, вкус ко всему простому и здоровому. Шопенгауэр – это философ воскресшего классицизма, германского эллинизма». С ним в общественной жизни Германии словно пробудился, казалось бы, давно угасший дух греко-римской борьбы. Что ему оказалось близко в Шопенгауэре? Возможно, моментом истины стало понимание того, что и в нем (в Ницше) «то, что двигает волею, есть исключительно благо и зло, взятые вообще и в самом широком смысле слова», и что «всякий мотив должен иметь отношение к благу и злу».[609]
Ницше, подобно Шопенгауэру, был и сам двойственной натурой. Но главное, что покорило и очаровало Ницше в учении Шопенгауэра, так это мысль о гении, как о сверхчеловеке. Его работы – это восхитительная смесь романтизма и пессимизма, где искусства и наука, подобно волшебному элексиру, должны были пробудить от глубокого сна погруженное в небытие человечество. Так ему грезилось в мечтах. И Ницше воспринял как личное предостережение слова Шопенгауэра о том, что официальная наука замалчивала его труды 30 лет. В Германии еще не было мыслителя (разве что младогегельянец Штирнер), который бы столь яростно сокрушал немецких идолов. Найдя в лице Шопенгауэра и Фейербаха своих «освободительных учителей», он вскоре ополчился и на немецкую культуру (точнее, на все то, что филистер и обыватель понимали под этим словом). Наблюдая за повседневной жизнью обывателя, за языческим преклонением перед семьей, кайзером, церковью или желудком, Ницше увидел в этом лишь свидетельство пустой кишки, наполненной требухою. И понадобится много лет, работа многих веков, так полагал он, прежде чем немец сможет стать подлинно культурным человеком.
Пока же Ницше не покидал Лейпцигской библиотеки, полностью погруженный в книги. В 1867 г. его, несмотря на близорукость, забрали в армию. Сначала он уверял всех, что звание лучшего кавалериста почетнее диплома доктора филологии. Но вот пришло сообщение из Базеля. Написанные им статьи произвели впечатление, и ему предложили кафедру профессора филологии в Базельском университете. В Лейпциге ему выдали выпускной диплом без экзаменов. Семья Ницше в полном восторге: «Такой молодой – и уже профессор университета!» Но тот решительно им возражал: «Подумаешь, событие, одной пешкой на свете больше, вот и все!»
Следует знать ту политико-психологическую обстановку, в которой ему приходилось жить и творить, дабы лучше понять Ницше. Тогда Германия испытала воздействие двух самых мощных факторов – победы Пруссии в войне против Франции и роста социал-демократии. Социализм разбудил в умах части общества надежды на переустройство старой системы. Появляются такие яркие и выдающиеся мыслители, как Маркс, Энгельс, Лассаль, Бебель, Меринг, Кроче. Первое событие (победа в войне с Францией) подняло на невообразимую высоту самомнение немцев. Они решили, что победили не французское войско во главе с бездарными генералами, а саму французскую культуру! Тут же были заботы и уроки Наполеона, и еще недавнее преклонение умов Германии перед французским Просвещением (Вольтером, Руссо и т. д.). Рядовой немец, осушив первый кубок победы, счел себя сразу олимпийцем и небожителем. Для него мы бы перефразировали известное изречение: то, что дозволено Юпитеру, не дозволено «тевтонскому быку». Задачу отрезвления немцев возложил на себя Фридрих Ницше. Многие превосходные качества немцев (храбрость, стойкость, знание), утверждает он, увы, не имеют ничего общего с истинной культурой. В Германии немало того наносного, что, по словам Р. Вирхова, могло быть отнесено к Kulturkampf («борьбе за культуру»), а вовсе не к культуре.
Как же могло так получиться, вопрошает Ницше, что возникло столь нелепое противоречие: с одной стороны, очевидный недостаток у населения истинной культуры, а с другой – в высшей мере самоуверенное убеждение, что только немцы, и они одни, обладают истинной культурой!? Все дело в приходе к власти в Германии класса образованных филистеров (Bildungsphilister). Вот к чему привела в итоге хваленая немецкая система образования. Подравняла умы и головы похлеще французской гильотины! Ницше ссылался на слова Гёте, сказанные Эккерману: «Мы, немцы, все вчерашнего происхождения. Правда, в последнее столетие мы много поработали над своей культурой, но пройдет, быть может, еще пара столетий, прежде чем в наших соотечественниках внедрится столько ума и высшей культуры, чтобы мы могли сказать: давно уже миновало время, когда они были варварами».
Фридрих Нишце (фотография 1882 г.).
Его оценки возможностей системы образования полны убийственного скепсиса. В книге «О пользе и вреде истории для жизни» он отрицал эстетический смысл ее использования «праздным любителем в саду знания». Познание истории необходимо для здоровья нации и человека, но нужен обязательно и некий внеисторический, трансцендентный взгляд на мир и жизнь: «Историческое образование может считаться целительным и обеспечивающим будущее, только когда оно сопровождается новым могучим жизненным течением, например нарождающейся культурой, т. е. когда оно находится во власти и в распоряжении какой-нибудь высшей силы, а не владеет и распоряжается самостоятельно».
Педагогические взгляды отразила и лекция «О будущем наших культурных заведений». Он обрисовал в ней учебные заведения страны как аппарат педантизма, сдавивший в тисках духовную жизнь Германии. В послании к Э. Роде он скажет: «Меня захватила новая идея, я выставляю новый принцип воспитания, целиком отвергающий наши современные гимназии и университеты». Появляются книга «Эллинизм и пессимизм» (1871) и памфлет «О пользе и вреде истории», где он напал на 10 тысяч профессоров: «Из своего идеального государства будущего я хотел бы изгнать – как Платон изгнал поэтов – так называемых «культурных людей», в этом бы выразился мой терроризм». Что это – бунт Фауста или предзнаменование часа ефрейтора?.[610]
Философа особенно пугает вся эта жуткая перенасыщенность человека чужой культурой… В его представлении человек чем-то похож на борова, которого усиленно пичкают отрубями знаний, дабы благополучно и в свой срок зарезать. Тайна нынешнего образования в том и состоит, что мы, современные люди, – говорил он, – ничего не имеем своего. Мы – ходячие энциклопедии, перегруженные чужими эпохами, нравами, философскими учениями, религиями и знаниями, не более. Таким образом, перед нами ходячие скелеты цивилизации! Возникла проблема человека как носителя информации.
Любопытен его взгляд на науку, культуру, образование в книге «Человеческое, слишком человеческое». Ницше признавал значимость культуры. Вместе с тем он настороженно отнесся к иным из тех, кого величают «гениями культуры». Орлиным взором он прозрел всю подлость и эгоистичность этих самовлюбленных натур. В эпоху торжества капитала и массовой культуры такой, с позволения сказать, «гений» чаще, по словам Ницше, похож на полузверя, нежели на человека: «Он употребляет в качестве своих орудий ложь, насилие и самый беззастенчивый эгоизм столь уверенно, что его можно назвать лишь злым, демоническим существом». Позитивно-здравое воздействие на общество могли бы оказать толковые ученые! На место «культурных» циников и неврастеников, этих откровенных холопов властей, должно поставить их знания, трезвую холодность, скепсис! В идеале человек должен иметь двойной мозг – одна часть для науки, другая – для всего остального (культуры). Им предлагается модель идеального высшего образования. Менее оптимистично выглядит будущее средней школы: «Школьное дело будет в крупных государствах в лучшем случае посредственным, по той же причине, по которой в больших кухнях пища изготовляется в лучшем случае посредственно».
Сдвиг в акцентах развития нации не мог не отразиться и на образовании: «Что воспитание, образование само есть цель – а не «империя», что для этой цели нужны воспитатели, а не учителя гимназий и университетские ученые – об этом забыли». Все великие и прекрасные вещи никогда не могут быть общим достоянием. Высшие школы явно плодят двусмысленную посредственность: «То, чего фактически достигают «высшие школы» Германии, есть зверская дрессировка с целью приготовить с возможно меньшей потерей
