способом создать в себе простую и ясную картину мира; и не только для того, чтобы преодолеть мир, в котором он живет, но и для того, чтобы в известной мере попытаться заменить этот мир созданной им картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по- своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком тесном головокружительном круговороте жизни… Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно чувству верующего или влюбленного: каждодневные усилия совершаются не по какой-то программе или не с какими-то определенными намерениями, а по велению сердца».[644] Возможно ли веление сердца там, где его нет?!
Эйнштейн любил сравнивать себя с курицей, от которой все ожидают золотых яиц. Вопрос о том, что же на самом деле мог принести г-н Эйнштейн (который, как утверждал его близкий приятель и врач Януш Плещ, умер от сифилиса), остается открытым. Помимо сомнительной теории в жизни его преследовали сплошные неудачи. Его докторская диссертация «Новое определение размера молекул», посвященная броуновскому движению, была признана ошибочной.
Профессора знаменитого Политехникума были невысокого мнения о его научных способностях. Преподавали там выдающиеся ученые А. Гурвиц, Г. Минковский и др. Никаких набросков, отрывков, записей о ходе работ по теории броуновского движения не найдено. Похоже, он, опираясь на труды Больцмана, Планка, Лоренца, подобрал все то, что «валялось на дороге», взял уже имевшуюся теорию и «придал ей новый физический смысл» (Ренн).
Самое поразительное то, что Эйнштейн как ученый мог быть создан Милевой Марич. Есть все основания полагать, что и идея теории относительности изначально принадлежала ей (Э. Уолкер). Милева – одна из немногих женщин в Цюрихском политехникуме, поступивших на физико-математический факультет. Кстати, три основные статьи Эйнштейна 1905 г., как свидетельствует академик А. Ф. Иоффе, были подписаны «Эйнштейн-Марич». Широко известно и то, что Эйнштейн постоянно говорил своим друзьям: «Математическую часть работы за меня делает жена», и называл ее «своей правой рукой». После разрыва с ней он нашел других помощников. О научной стороне трудов Эйнштейна нобелевский лауреат Ф. Ленард сказал: «Наиболее важный пример опасного влияния еврейских кругов на изучение природы представляет Эйнштейн со своими теориями и математической болтовней, составленной из старых сведений и произвольных добавок». Нельзя исключать и того, что миф XX века в лице «гениального Эйнштейна» будет в недалеком будущем опровергнут столь же решительно, как и иудейский большевизм, насаждаемый у нас в России.
В труде В. Бояринцева дается такая оценка эйнштейновской легенде и ее автору: «Если все эти заявления справедливы, нежелание Эйнштейна признать заслуги Милевы в создании теории относительности есть просто факт интеллектуального мошенничества. Заявления сторонников Милевы ошеломляют; в 1990 году они стали сенсацией в Нью-Орлеане на ежегодном съезде Американской ассоциации за развитие науки, где впервые были преданы гласности…». Эйнштейн так и не смог убедительно объяснить, как он пришел к теории относительности. Зато он оставил за собой «сломанные судьбы своих близких» (П. Картер, Р. Хайфилд). Он умел использовать женщин – и в этом его подлинная еврейская гениальность. Он с равным успехом мог взять у жены идею, использовать ее математический дар, а затем бросить, как только нужда в ней отпала, – и жениться на кузине.
Женщин он вообще презирал, говоря им: «Что касается вас, женщин, то ваша способность создавать новое сосредоточена отнюдь не в мозге». Однако при этом он не стыдился посылать грязное белье своей бывшей любовнице, с которой давно уж не спал, и требовал, чтобы она стирала его «и по почте отправляла обратно». Он эксплуатировал и богатых евреек-поклонниц. Те по первому же его требованию подавали звезде Сиона автомобили (Т. Мейдель, М. Лебах и другие). Это был гениальный торгаш в науке, сторонник господства сионизма во всем мире. Хотя в отношении собратьев он любил зло пошутить: «Чем грязнее нация, тем она выносливее». Для этих господ относительно все – родина, любовь, семья, дом, честь, вера, привязанность!
Немцы получали в университетах солидное и добротное образование. Их мастерство высоко ценилось во всех странах. Пользуясь этим, многие наживали в Англии огромные состояния и становились богачами в США, составив мощную и влиятельную диаспору в Новом Свете. Видимо, им это удавалось по той причине, что они умели увязать теоретические знания с их практическим применением.
Однако к концу XIX в. ожидания автоматического торжества разума, математического успеха рационализма, повсеместного триумфа позитивизма в Германии, как выяснилось, необоснованны и довольно призрачны. Научно-технический авангардизм тяжестью своих доспехов стал заслонять человеческий облик общества. Небо вдруг оказалось «заколочено досками». Техника подавила культуру. Если первая половина XIX в. прошла под знаком идейного главенства мыслителей, поэтов, музыкантов, то во второй половине века появились тревожные тенденции. Все громче, настойчивее звучал голос не столько промышленников, изобретателей, инженеров, педагогов, но солдафонов и невежд-обывателей. Все меньше тех, кто готов воскликнуть: «Invita Minerva!» Все больше тупых обывателей. Как тут не вспомнить фразу Инквизитора из драмы Шиллера «Дон Карлос»: «Что вам человек! Для вас все люди – числа».
Можно с абсолютной уверенностью сказать, что в XIX-начале XX в. Германия с Австрией проделали титаническую работу «по перековке» людских душ… Гегель, провозгласив торжество германского государства как выразителя духа самого народа, открыл перед немцами губительный путь к мировому господству. Эта абсолютизация воли государства особенно опасна у немцев, которые представляют собой едва ли не самую совершенную человеко-машину. Национализм был освящен юридически и закреплен морально в сознании многомиллионной толпы.
Изобретенная им «историческая теория нации» (К. Поппер) стала неким волшебным жезлом (или прекрасным шпицрутеном), с помощью которого можно было направлять упрямых немцев, заставляя их двигаться в желанном направлении. Кант, по словам Шопенгауэра, «уничтожил старый догматизм, и мир в ужасе стал перед дымящимися развалинами» («Об основе морали»).
Шопенгауэр подсунул немцам склянку с ядом в виде изысканного совета самоубийства. Пессимизм лежал в основе его философии. Нужно меньше желать, меньше любить, меньше действовать – это причинит меньше страданий… Шопенгауэр вел жизнь старого холостяка. Пудель по кличке Атма (Мировая душа) заменял ему жену… В ответ на слова философа о том, что вовсе не обязательно требовать святой жизни от тех, кто проповедует с амвона святость, гуманист А. Швейцер печально заметил: «С этими словами философия Шопенгауэра совершает самоубийство».
Шопенгауэр оказался неважным пророком, говоря в середине XIX в., что немцам в силу их «прославленной честности» не свойственны такие «пороки», как национальная гордость. Только та нация, что высоко ценит свой национальный авторитет, добивается больших успехов во всех областях культуры. Шопенгауэр пишет: «А всякий жалкий бедняга, у которого нет за душой ничего, чем он мог бы гордиться, хватается за последнее средство – гордиться той нацией, к какой именно он принадлежит: это дает ему опору, и вот он с благодарностью готов pyz cai laz (кулаком и пятой – греч.) защищать все присущие этой нации недостатки и глупости. Поэтому-то, например, из пятидесяти англичан едва ли найдется больше одного, который присоединится к вам, когда вы с подобающим презрением отзоветесь о бессмысленном и унизительном ханжестве его нации, но этот один будет человеком с головой. Немцы свободны от национальной гордости и тем подтверждают свою прославленную честность; совсем обратное – те из них, которые стараются показать такую гордость, смешным образом ее афишируют, как это особенно делают «немецкие братья» и демократы, льстящие народу, чтобы совратить его». Он писал: «индивидуальность стоит далеко выше национальности» и поэтому «к каждому данному человеку заслуживает в тысячу раз более внимания, чем вторая».[645] Это совершенно разные категории. Гордость индивида – это одно, гордость нации – иное. Их нельзя смешивать, хотя в то же время они как бы дополняют и взаимообогащают друг друга. Кто не научился гордиться своим Народом, его великими и славными деяниями, у того нет оснований и для личной, индивидуальной гордыни. Такой человек пуст.
Ницше (с его «сверхчеловеком») выбил из-под ног бюргера слабые элементы культуры, что с таким трудом вкладывали в немецкие головы Гердеры, Гёте, Шиллеры, Гумбольдты, Гегели. Однажды он обвинил Лейбница с Кантом в том, что в их лице Европа получила «два величайших тормоза интеллектуальной правдивости», а Руссо он и вовсе ненавидел, называя полуидеалистом и полуканальей («Я ненавижу его еще со времен революции»).
