Кто окажется смелым и толковым, тот осилит преграды и поднимется на «волшебную гору». Однако в Германии немало и тех, кто учился по системе и «на курсы логики» ходил, но кого все-таки, подобно Мейстеру, ожидало горькое разочарование «в латифундиях образцово-показательного мира» (О. Мандельштам). В конце жизни многие вынуждены признать, что искали образования там, где его не могло быть; уповали на таланты, каковых не было; стремились стать практиками, а остались бездеятельными, глупыми и жалкими существами. Увы, сколько подобных «мейстеров» и «вертеров» населяет и поныне несовершенный мир![405]
Фауст в своей келье.
Даже в свои восемьдесят лет Гете занимается не только писательским трудом, научными изысканиями, но и улучшением положения в образовании. Почти каждое письмо его заканчивается словами «занят до сумасшествия». Zeit gewonnen, alles gewonnen («Время выиграть, значит все выиграть»). В альбом внуку он собственноручно записывает шутливые строки:
Гете приветствовал все, что способствовало созидательной, творческой работе, в то же время отстраняя любое действо, ей мешающее. Верная позиция, ибо у зрелости и старости свой счет с Хроносом. Трудолюбие позволило ему создать внушительный памятник музе науки и творчества: из-под его пера вышли тысячи научных трудов, 50 томов писем, 13 дневников (по 400 страниц в каждом), десятки книг воспоминаний, записей бесед с ним. Он неустанно собирал наблюдения и факты, часто вспоминая слова французского естествоиспытателя Ж. Бюффона: «Собирайте, собирайте факты для того, чтобы получить идею».
Революционные настроения, проникавшие в Германию из Франции, доставляли университетскому начальству в Йене немало хлопот. В начале 90-х годов йенские студенты выступили с требованиями реформ. Министр Гете понимал, что нужно хотя бы частично удовлетворить их требования. Он говорил: «Если разумным молодым людям дать возможность частично участвовать при обсуждении отдельных вопросов, то мы увидим, как на всю академию прольется новый свет». Когда же летом 1792 г. в Йене возникли волнения и почти 500 студентов даже «эмигрировали», опытавшись устроиться на учебу в Эрфурте, министр и тут попытался уладить конфликт. Дело было серьезное, ибо университет существовал на деньги этих студентов. В итоге «эмигрировавшие» студенты получили сатисфакцию и вернулись. [406]
Новыми представлениями руководствуются ныне не только гении науки и литературы, но и венценосные особы. Они соревнуются в проявлении внимания к ученым, писателям, деятелям искусств и просвещения. С Оттона, Карла Великого и Фридриха II идет традиция привечать таланты. Не был исключением и Гете, занимавший пост министра в Веймаре. В записках Эккермана упоминается разговор с Гете, во время которого тот много говорил о Йене, о преобразованих и улучшениях, которые ему удалось провести в тамошнем университете. В частности, он учредил кафедры химии, ботаники и минералогии. Раньше эти науки рассматривались исключительно как вспомогательные дисциплины при изучении фармакалогии. Сюда им приглашались лучшие умы Германии (историк Л. Окен, философ Ф. Шеллинг). Велики его заслуги и в деле пополнения музея и библиотеки университета.
Старый библиотекарь.
Вот как сам Гете описывает сцену (15 марта 1830 г.) отвоевания права на библиотечное помещение: «Библиотека… пребывала в совершенном упадке. Сырое и тесное помещение, никак не приспособленное для достойного хранения имевшихся в ней сокровищ, в особенности после того, как великий герцог приобрел Бюттенерову библиотеку числом в тринадцать тысяч томов, которые грудами лежали на полу, ибо, как я уже говорил, их негде было расставить. Я не знал, как выйти из этого затруднения. Пристроить новое помещение, – но для этого у университета не было средств, к тому же можно было обойтись и без пристройки, так как непосредственно к библиотеке примыкал большой, обычно пустующий зал, который мог наилучшим образом удовлетворить все наши потребности. Однако этот зал принадлежал не библиотеке, а медицинскому факультету, который время от времени использовал его для своих конференций. Итак, я обратился к господам медикам с покорнейшей просьбой: уступить мне зал для библиотеки. Но они к моей просьбе не снизошли… Мне осталось только силой завоевать злополучный зал. Я велел позвать каменщика и подвел его к стене, отделявшей зал от библиотеки… Каменщик взялся за дело».[407]
К концу жизни из-под личины веймарского старца отчетливее выглядывает его министерская душа. Когда-то, в годы молодости и дерзновенных мечтаний, он стоял за свободные формы управления государством и приветствовал революцию. Но став министром, он стал врагом народа и народовластия. Он защищает диктатуру Веллингтона также, как некогда безудержно превозносил Наполеона, которого он нарек «квинтэссенцией человеческого». На этот дифирамб последний милостиво охарактеризовал самого Гете так: «Вот человек!» Тогда-то и рождается позорный афоризм, убивающий душу великого творца «Фауста»: «Обладатель высшей власти всегда прав – и перед ним следует почтительно склониться».
Иоганн Вольфганг Гёте.
Э. Людвиг так описал встречу Гете и Наполеона в Эрфурте. «Разговор был чисто духовный и демонстрировал равенство двух противоположных электрических разрядов»… Далее следует сцена в духе пьес Корнеля, Расина или, что ближе к истине, Мольера… Император сидит за большим круглым столом и завтракает. По правую руку – Талейран, по левую – Дарю. И вот появляется шестидесятилетний Гете, красивый, пышущий здоровьем. Затем следует фраза «Се человек!» (наверняка заготовленная и выученная, сцена, каких пруд-пруди в дешевых мелодрамах). Читаем у Э. Людвига: «Ибо именно потому, что этот властитель мира не знает, что перед ним стоит другой властитель мира, это восклицание, которое Наполеон ни до, ни после не применил ни к одному человеку, доказывает божественное сродство гения с его собратом. Словно благодаря рассеявшимся облакам два небесных существа узнали друг друга в очистившемся небе и невольно простерли друг к другу руки, едва коснувшись кончиками пальцев. Потом туман времени, опустившись, вновь разделит их. Такой миг бывает раз в тысячу лет, подобно тому, как в легенде встречаются Диоген и Александр… Наполеон хвалит «Вертера», но «конец вашего романа я не люблю». – В это легко поверить, Сир: вам не нравится, что у романов вообще есть конец. Император спокойно проглатывает эту почти злобную эпиграмму… Счастлив ли ваш народ? – спрашивает император, не замечая, что вопрос сформулирован так, словно перед ним какой-нибудь местный князь – к ним обращаться с таким вопросом вошло у него уже в привычку. На самом деле его сейчас совсем не интересует Саксония, он думает: «Какую пользу может принести мне этот гений? Жаль, что он пишет не историю, а романы. Но и в этом случае он мог бы описать здешний конгресс, а как драматург мог бы изобразить моего римского братца. Он наверняка сделает то и другое лучше, чем наши, а кроме того, написанное иностранцем имеет двойную ценность». Поэтому он говорит: – Во время нашего пребывания здесь вам стоило бы остаться и записать, какое впечатление производит на вас все это грандиозное зрелище. Что думает об этом господин Гете? – Для этого мне недостает пера античного автора… Император думает про себя: «Это ответ политика»… И говорит: – Трагедия должна быть школой для королей и народов: это высшая награда, коей могут удостоиться поэты! Вы должны написать смерть Цезаря – достойно, великолепнее, чем это попытался сделать Вольтер. Это могло бы стать прекраснейшей задачей, главным трудом вашей жизни. В этой трагедии нужно показать миру, что Цезарь осчастливил бы человечество, если бы ему предоставили время для исполнения его величественных планов. Приезжайте в Париж. Я требую этого!»[408]
Одним словом, Гете принял знаменитое гегелевское «Was ist – ist vernunftig!» (нем. «Что действительно, то и разумно!»). Живя в мире силы и насилия, старый лис убежден, что только «держа саблю наголо и стоя во главе армии, можно повелевать и издавать законы в уверенности, что все станут повиноваться тебе». Итак, что же «через могилы, вперед!?» Но… если даже критики скажут: «не квиетизмом он закончит жизнь, а полнейшим равнодушием и цинизмом, близкими к мефистофелевским», возможно, мы и не сможем вам возражать, но уж обязательно заметим: «Сделайте хотя бы вполовину от содеянного им!»
Что бы о нем ни говорили и как бы к нему ни относились критики, как и в случае с Вольтером, в нем жила непреодолимая жажда жизни и вера в знания. Нужно познавать их до последнего дня: «И покуда еще можем творить, не сдадимся!» Он был врагом мистики и всяческих сект, соединяя знания и чувства для выполнения великой миссии: «Мыслить, знать, чувствовать, верить и как там еще называются щупальца, которыми человек нащупывает вселенную; они должны всегда работать во взаимодействии, только так мы и
