стенку.
Картинки из журналов – синеглазый Делон, знойный Боярский… Она уже совсем не та, что была недавно в кабинете. Куда девалась её представительность, радушная улыбка! В полном смятении и страхе я внезапно бойко выпалила:
– Добрый день, девочки!
– А что, правда? – сказала одна из них, обращаясь к своей подружке.
– Я теперь буду вашей воспитательницей. Меня зовут Ольга Николаевна…
Не успела я произнести эту запоздалую дань вежливости, как одна из девочек, лихо цыкнув зубом, коротко и категорично выдала:
– Пшшшла вон.
Я вздрогнула, всё нутро моё тревожно заныло. Бегом, бегом отсюда, из этого вертепа! Пока живьём не слопали.
– Это не вам, – сказала девочка, обратив, наконец, и ко мне своё безразличное лицо.
Скользнув взглядом в мою сторону, Людмила Семёновна неуклюже засуетилась и поспешила на выход.
– Вы уж тут сами… Ещё две комнаты на втором этаже. Трудные дети, трудные… – скороговоркой произнесла она над моим ухом и тут же исчезла за дверью.
Теперь я почувствовала себя увереннее – по крайней мере, не будет лишних свидетелей моего позора. Девочки молчали, молчала и я. Присев на край тумбочки, украдкой разглядываю своих будущих воспитанниц. Мои будущие воспитанницы, однако, не проявляли ко мне ни малейшего интереса. Молчание становилось непереносимым, угнетающим, и я, усевшись удобнее и набрав в грудь побольше воздуха, вознамерилась уже произнести лихой экспромт на педагогическую тему – лишь бы не молчать, как та, что лежала на постели, счастливо предотвратила это позорное действо, решительно развернувшись ко мне лицом. Я замерла с открытым ртом, подавившись так и не рожденной речью. Положение моё становилось просто катастрофическим, это было уже совершенно ясно. Да, надо честно признать – мадам, вы потерпели полное фиаско… Да… Моя педагогическая карьера стремительно и весьма постыдно завершалась, так и не успев начаться. Однако я не вылетела вон, чего мне в этот момент более всего хотелось, а почему-то, вопреки логике и здравому смыслу, продолжала сидеть на тумбочке и молчать в пень. Тяжело отлепившись от кровати, девочка села и молча посмотрела на меня. Я подумала, что сидеть вот так будет совсем уж глупо, встала, подошла к ней и хотела уже погладить её по растрёпанным волосам. Но…
– Не протягивай руки, – дернувшись от меня, резко, неприятным голосом сказал она.
– А то протянешь ноги, – подала, наконец, голос вторая обитательница спальни…
Я перестала дышать. Снова зависла томительная пауза. Я отчетливо понимала, что счастливый момент моего спасения безвозвратно упущен – теперь уже просто так сбежать, позорно ретироваться, невозможно ни по каким причинам. За нами всё-таки Москва…
Я снова села на тумбочку и продолжала смотреть на неё, мою мучительницу, в упор – прямым, тяжёлым встречным взглядом. Я знала, это мало приятно, когда вот так противно смотрят. И она сдалась.
– Так ты кто? – врастяжку произнося слова, спросила девочка – в её тоне прозвучали едва уловимые нотки смущения. – Оль Николавна говоришь? А если по-простому – Оля? Так можно? Садись, чё стоишь. Больше всё равно не вырастешь. Сколько лет-то? Я сперва подумала, что к нам новенькую привели. А это воспиталка! Прикинь… Гы…
Последние слова были произнесены сквозь смех и адресовались её товарке. Та тоже гыкнула-рыкнула, короче, засмеялась…. В развязном тоне, во всей её позе, небрежной и наглой, было очевидно одно – желание оскорбить. Но – поздно! Я уже вполне овладела собой. Смущение оттого, что в моём присутствии оскорбили, обидели грубым окриком ребенка, а потом ещё поставили в неловкое положение перед незнакомым человеком взрослого – директрису, уже, слава богу, прошло. Адреналин, бушевавший в моей крови, настойчиво диктовал совсем иную стратегию и тактику. Готовясь дать достойный отпор наглым девулям и едва сдерживая переполнявшее меня нервное возбуждение, я всё же успела периферийным сознанием обмозговать одну-единственную, но вполне разумную мысль: передо мной дети, несчастные дети, и они совсем не виноваты в том, что они – такие… Подействовало, однако. Мгновенно усмирив гордыню (явилась – не запылилась), я почувствовала прилив успокоения, и, как и положено мудрому педагогу, не стала спорить с детьми и примирительно сказала:
– Если нравится – Олей, то, пожалуйста.
Теперь их ход. Я – отдыхаю.
– А нашу воспиталку зовут Валя.
Похоже, моя оппонентка оправдывается. Или мне волшебные нотки в её милом баритональном голосочке просто пригрезились? Смотрю на них как можно дружелюбнее, ищу и не нахожу ну ровным счётом ничего, что хоть как-то располагало бы к сочувствию. Ленивые, сытые лица, чёлки, из-под которых не видно глаз… Разглядываю комнату. На стульях бельё и расчумазые куртки – всё в одной куче. На подоконнике тарелка с остатками засохшей каши. На полу кастрюля с кефиром. Проследив мой взгляд, девочка вполне уже добродушно спросила:
– Кефирчик будешь?
– Свежий. Третьего дня не прошло. Кастрюлю приворотили, никак вот не выпьем, – пояснила, лениво поглаживая живот, вторая.
…Пробыла я у них долго – пока не позвали на обед. Слово за слово, завязался разговор. Одну девчуру звали Лиля, вторую, что клеила картинки, – Кира.
– А фамилия у меня артистическая, щегольнула она, разглаживая слегка помятое лицо лучезарного Брондо из «Советского экрана». – Юматова. Может, слышали? Есть такой артист.
– Это замечательно, – вежливо сказала я, благоразумно воздерживаясь от комментариев.
В лагерь они, как выяснилось, не ездили, лето проводили у родственников. Из комнаты сейчас стараются надолго не выходить – «бывшие шмонают».. Сегодня-завтра приедут остальные обитатели детского дома, вот тогда жизнь и начнется. Девча что надо… Про пацанов из отряда ничего толком сказать не могут – мелюзгой не интересуются. А всех старших после восьмого вывели в «путягу». Да только они детдом не забывают, хотя «дирюге» этого и не надо… Такие хохмы откалывают! Полный отпад и конский ржач… Я вдруг поймала себя на том, что уже дико хохочу вместе с ними – тоже громко и… в меру нагло. И сижу – в такой же нахальной позе…
– Ладно, – неожиданно серьёзно сказала Кира. – Обед скоро. Ольга Николаевна…
Получив некоторое, хотя и смутное представление о прекрасной половине своего отряда, я храбро решила обойти спальни мальчиков, (в отрядной по-прежнему было пусто).
Но и там никого!
Зашла в столовую. У входа встречаю своих старых знакомых – Киру и Лилю. Обедать явились в том же виде!
– Вон, смотрите, старперша хавает в углу. Так и садитесь за тот стол. Это воспитательский.
– Я мальчиков вообще-то ищу, – сказала я строго.
– Так здесь и ждите, в столовку точно придут, – сказала Лиля, вытягивая шею и забавно шевеля ноздрями. – Что жрать подают? Опять узбекский сблёв? Ой, сорри… бэээээ… Плов.
– А где ваши столы? Где отряд обедает?
– Какой отряд? – фыркнула Кира. – Где займем, там и сядем.
И, подгоняемая Лилей, лихо ринулась к раздаточному окну. В столовой становилось всё многолюдней и шумней. Сидели, стояли, толкались, чертыхались, когда горячий суп проливался на чью-то голову, сновали от раздачи к столам за добавкой, короче – обедали обитатели детского дома… Но вот внезапно нестройный гул голосов, грохот стульев, позвякивание ложек о тарелки – весь этот характерный «столовский» шум вдруг перекрыл душераздирающий надсадный вопль:
– А ну, отвали! Жрать хачччуууу-у!
Я протиснулась к воспитательскому столу и намеревалась уже присоединиться к обедающей коллеге, как случилось вот что. Оттеснив от входной двери медсестру, тщетно пытавшуюся проверить несуществующую чистоту рук воспитанников, в столовую ворвалась буйная компания – мальчишки лет двенадцати – тринадцати по виду. Впереди – всклокоченный, донельзя измазюканный, неряшливо одетый обладатель луженой глотки.
