исторической трагедии. Как смерть Халдейского царя определила собой одну из крупнейших эр истории – переход политического господства в Передней Азии из рук семитов в руки арийцев, так смерть бывшего Российского Царя намечает другую грозную историческую эру – переход духовного господства в Великой России из области духовных догматов Православной эры в область материализованных догматов социалистической секты' (32, ч. 1, с.204-206). Дитерихс, цитируя строку из Гейне, еще более отчетливо, чем Вильтон, выразил мысль о еврейском замысле этого преступления, указав на его духовную сущность.
А теперь вчитаемся в неожиданно скупой комментарий этой надписи у Соколова: 'В этой комнате под цифрой II Сергеев обнаружил на южной стене надпись на немецком языке:
Это 21-я строфа известного произведения немецкого поэта Гейне 'Balthasar'. Она отличается от подлинной строфы у Гейне отсутствием очень маленького слова 'aber', т. е, 'но все-таки'. Когда читаешь это произведение в подлиннике, становится ясным, почему выкинуто это слово. У Гейне 21-я строфа – противоположение предыдущей 20-й строфе. Следующая за ней и связана с предыдущим словом 'aber'. Здесь надпись выражает самостоятельную мысль. Слово 'aber' здесь неуместно. Возможен только один вывод: тот, кто сделал эту надпись, знает произведение Гейне наизусть' (34, с.216). И это весь комментарий зловещей надписи в книге Соколова, при том намеренно упущено еще одно отличие оригинала Гейне от надписи в подвале Ипатьевского Дома: у Гейне имя библейского царя передано как 'Balthazar', а автор надписи изображает его так – 'Belsatzar', то есть 'Белый Царь', ясно давая понять, что это строки приговора Русскому Царю, именуемому в своем народе 'Белым Царем'. В чем причина такого поверхностного, с изъятиями важных подробностей вывода Соколова – автор надписи знал Гейне наизусть, и только? Может быть, в страхе иудейском? Но ведь он сам считал себя обреченным и в деле расследования шел до конца, как Вильтон и Дитерихс. Скорее всего, перед нами текст Соколова с изъятыми из него чужой рукой главными выводами следователя, близкими по сути тому, что было сказано прежде его соратниками.
Но помимо простых изъятий, а это еще позволяло бы считать текст книги заслуживающим некоторого доверия, в 'записках следователя' существует масса лживых 'вставок', которые уж наверняка не могут служить 'документом эпохи', они должны быть выявлены и тщательно отделены от правды.
Вставки эти имеют разный объем – от кратких реплик до целых глав. Так, небольшие реминисценции направляют мысль читателя в нужное фальсификаторам русло. Сокрытие, к примеру, еврейского участия в цареубийстве, снятие темы ритуального убийства отчетливо проступает в следующих фразах:
'Из десяти человек пятеро были не русские и не умели говорить по-русски. Юровский, знавший немецкий язык, говорил с ними по-немецки… Из остальных пяти один был русский и носил фамилию Кабанов. Другие четверо говорили по-русски, но их национальности я не знаю' (34, с. 175).
Семью 'убили чекисты под руководством Юровского' (34, с.321), но его деятельность носила характер 'черной' работы.., какие-то иные люди, решив судьбу Царской Семьи, пробудили преступную деятельность Юровского' (34, с.327) Среди каких-то иных людей в книге названы те кого уже нельзя не упомянуть, иначе будет очевидна грубая фальсификация документа – Голощекин и Свердлов, и указано, что 'судьба Царской Семьи была решена не в Екатеринбурге, а в Москве' (34, с.328). Но дальнейшие 'концы', о которых мы знаем из других источников и о которых точно знал Соколов, тщательно спрятаны фальсификаторами: 'Были и другие лица, решавшие вместе с Свердловым и Голощекиным в Москве судьбу Царской Семьи. Я их не знаю' (34, с. 341).
Наконец само убийство, описание которого поражает в 'записках' своим бесстрастием, имеет удивительный для осведомленного во всем следователя комментарий: 'Наш старый закон называл такие убийства 'подлыми' (34, с. 239), И только?! В подаче следственного материала об убийстве в книге Соколова вообще бросается в глаза телеграфная краткость и голая фактологичность. Поразительное бесстрастие автора было бы оправдано именно жанром строгого судебного расследования и особенностями стиля неискушенного в литературном творчестве следователя, если бы не явное, лезущее в глаза, назойливое пристрастие и эмоциональность, словоохотливость и многоречивость в тех главах записок, которые посвящены оценке личности Государя, характера Императрицы, роли в их жизни Григория Распутина. Главы эти, прошу заметить, к делу расследования убийства Царской Семьи абсолютно не относятся и уже поэтому подпадают под подозрение как 'вставные', то есть принадлежащие не самому Соколову, а фальсификаторам его 'записок'.
Обращение к анализу характеров членов Царской Семьи объясняется надуманным предлогом: 'Увоз Царя из Тобольска поставил передо мною вопрос, действительно ли Государь Император, обладая слабой личной волей и будучи всецело подавлен волею Государыни Императрицы Александры Федоровны…, шел к измене России и союзникам, готовясь к заключению сепаратного мира с Германией?' (34, с.76). Но на этот вопрос уже был дан однозначно отрицательный ответ Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства в 1917 году при допросе множества свидетелей, при анализе всех причастных к делу документов. Ответ этот засвидетельствован знаменитой запиской следователя В. Руднева (36). Соколов, разумеется, знал это и никогда не задавался таким вопросом, как не задавались им Вильтон и Дитерихс. Но фальсификаторы ввели этот фальшивый вопрос как повод вновь поведать миру о том, что Государь был слабым царем и слабовольным человеком ('по своему душевному складу он был живым отрицанием идеи самодержавия' (34, с. 76), что он всецело подчинялся своей жене ('Я думаю, по типу своей натуры он мог любить женщину, не властвуя над ней, а только покоряясь ей' (34, с. 80), что после отречения он пережил 'надлом своей души' (34, с. 138). Таких вот высокомерно-снисходительных суждений о Царе, совершенно не связанных со следствием, не позволяли себе ни верноподданный М.К.Дитерихс, ни подданный другого государства Р.Вильтон. Очевидно, и монархист Н.А.Соколов, бесстрашно отдавший жизнь памяти убиенного Государя, восстановлению правды о его гибели, не решился бы выносить подобные приговоры Императору, которого он лично не знал, личных писем и дневников Его в руках не держал, а что еще объективно может свидетельствовать о названных в 'записках' слабоволии, покорстве жене, надломе души?
Не может принадлежать верному монархисту и честному человеку, профессионалу своего дела и оглушающее своей безаппеляционностью заявление о неизбежности смерти Государя Императора: 'В общем ходе мировых событий смерть Царя, как прямое последствие лишения его свободы, была неизбежной, и в июле 1918 года уже не было силы, которая могла бы предотвратить ее' (34, с. 361). Но зато каким бальзамом были эти слова для многих бывших царских подданных, тех неверных, кто сознавал, что последующие поколения предъявят им счет, бросят им в лицо горький упрек в нарушении клятвы верности Царю и разрушении Самодержавия. Такая вот неверная, предательская рука не дрогнула вписать эти лживые слова в книгу, может быть, одного из самых верных Государевых слуг, воина по духу!
Но если клеветнически выставленные 'отрицательные качества' Государя Императора в фальсифицированных главах кое-как 'припудрены' похвалами его доброте, мягкости, 'очарованию' (о чем Соколов тоже объективно судить не мог!), то уж погибшую в Ипатьевском застенке Государыню Александру Федоровну 'записки следователя' бесстыдно чернят, приписывая ей самые неблаговидные черты характера. Вот где рука злобного фальсификатора выплескивает на страницы 'записок' неприкрытую мстительную ненависть к Александре Федоровне, совершенно не присущую самому Соколову. Ведь в начале книги следователь признается (и мы верим, что это его собственные слова), что он 'не знал жизни, психологии той среды, к которой принадлежали потерпевшие от преступления' (34, с. 73), тем более он не знал погибших лично и потому никак не мог самодовольно заявить: 'Я признал преобладание воли Императрицы над волей Императора. Это существовало с самого начала совместной жизни и коренилось в их натурах. В последние годы ее воля подавляла его волю' (34, с. 83).
Государыня объявляется в книге истеричкой: 'Может ли быть признана здоровой женщина, дающая жизнь гемофилику?… После его рождения ее истерия стала выпуклым фактом' (34, с. 84). Лютым мщением, а отнюдь не следовательским бесстрастием (как это почему-то было в главах, описывающих зверское убийство) дышат слова книги, не подкрепленные ни единым фактом: 'Аномальное сознание своего 'я', навязчивость идей, чрезмерное волевое напряжение, раздражительность, частая смена настроений, нетерпимость к чужому мнению – все это было налицо' (34, с. 84).
