Война ударила по нему страшно. Он бомжевал, работал грузчиком, дворником, истопником, мусорщиком… Родом был из-под Смоленска, но жил в Москве, хотя так и не получил московской прописки. Плевал он на все эти условности. Где жить, что есть… Жилье всегда где-нибудь да находилось, еда его вообще мало волновала. Он пил. Пил горько, отчаянно, целеустремленно и планомерно, с особой жестокостью изничтожая себя.
Никто точно не знал, когда и как Татарников начал писать картины. Нрав у него был – оторви и брось. Вероятно, на мысль о творчестве его навела работа. Борис не брезговал никакими занятиями и, помимо прочего, сколачивал подрамники кому-то из художников. Может быть, посмотрел, как другие малюют, и, подобно бандиту Промокашке в культовом фильме «Место встречи изменить нельзя», сказал себе: «Ха! Это и я так могу!» Как бы то ни было, действовал он точно по завету Сандро Элиавы: ничему не учился и никому не подражал. Просто начал писать. Это была своего рода отдушина: война выходила из него живописью.
Так родился художник Татарников. Живопись его была грандиозна, причем отнюдь не только и даже не в первую очередь размерами оргалитовых листов, хотя его тянуло к масштабности и монументальности. Он выплескивал на громадные листы страсть и боль, ужас и ненависть войны. Все, чего не могла заглушить водка. Никогда ничего не изображал: его картины были беспредметны и представляли собой жуткое столкновение цветовых пятен. Но он не марал полотно абы как, в его безумии была система, хотя сам художник не смог бы выразить словами, что его заставило накладывать мазки так, а не этак.
Иногда у него бывали просветления, и он писал другие картины – по-прежнему абстрактные, но радостные, красивые, веселые. Впрочем, он, наверно, прибил бы любого, кто посмел бы ему в лицо назвать их декоративными. Просветления бывали редко. Для этого требовалось, чтобы утренняя порция опохмелки легла на душу как-то особенно легко и нежно, чтобы, как говорили пьяницы, «прижилась».
Больше всего на свете Татарников боялся мук похмелья. Обычно мужики сколько водки с вечера ни запасут, все равно до утра не хватает. А Татарников маниакально прятал чекушки и мерзавчики от самого себя, потом, как белка, половины своих заначек не находил, но ему и оставшейся половины хватало, а об остальном он не горевал. Когда-нибудь другой бедолага найдет, выпьет, вспомянет его добрым словом.
Его заметили. Еще при советской власти в художнической тусовке его стали называть «красным Поллоком» и «красным Ротко» [9]. Борис не обращал внимания. С Поллоком его больше всего роднила склонность к пьяным дебошам. С Ротко… тоже пьянство, да и конец его ждал тот же. Стремился ли он к пониманию? Он и сам не смог бы ответить. Но продажной попсы терпеть не мог, в компаниях, на выставках начинал задираться, а потом и бушевать. Его выпроваживали со скандалом, но неизменно приглашали опять. Ничто так не подогревает интерес к выставке, как шумная сцена с пьяными слезами, матерщиной, дракой и милицейскими свистками.
У Татарникова было странное отношение к собственному творчеству. Множество оргалитовых листов терялось безвозвратно при переезде с места на место, Борис о них забывал, но уж в те, что были у него на глазах, вцеплялся мертвой хваткой. Может, он согласился бы на большую персональную выставку, но ему никто не предлагал. Никто не хотел связываться. Парень скандальный, характер жуткий, может в последний момент подвести, передумать, ну его к лешему!
Прецеденты уже были. Как-то раз один предприимчивый арт-дилер нашел пару забытых им картин и попытался выставить без его ведома. Борис узнал, ворвался на выставку, устроил страшную бучу и в результате, под щелканье и вспышки фотокамер, ушел со своими картинами, волоча их за собой и посылая всех к той самой матери для совершения детородной функции.
Поэтому можно было считать чудом, что Этери удалось уговорить Татарникова выставить одно из полотен. Он всегда действовал по принципу «все или ничего», причем, если выбор зависел от него, неизменно выбирал второй вариант.
На вернисаж он явился уже на взводе, но какое-то время держался, хмуро поглядывая на публику исподлобья тяжелым несфокусированным взглядом алкоголика. Публика подобралась, можно сказать, своя: это же Арт-Стрелка! Пирамида холодильников и стиральных машин, голый дядька с красным знаменем, группа «Синие носы», видеоарт, перформанс, коллаж и прочее веселое непотребство.
Татарников всегда ходил в камуфляже с множеством карманов, по которым распихивал мерзавчики – маленькие, на полстакана, бутылочки водки. Время от времени он прикладывался прямо у всех на виду, начисто игнорируя предлагаемое официантами шампанское, и наконец набрался до кондиции. А набравшись до кондиции, высмотрел себе жертву: начал задирать какого-то томного «вьюношу», типичного хипстера в двухцветных ботинках, изысканно потертых по заранее обдуманному плану джинсах и оксфордской рубашке филь-а-филь, не рубашке даже, а блузе, тканной из двух разноцветных нитей.
«Вьюноша» стоял и никого не трогал, вносил, как и полагалось хипстеру, пометки в записную книжку «Молескин», но Татарников безошибочным нюхом учуял классового врага. В самом деле, можно ли себе представить двух более разных существ, чем пьяный опустившийся бомжара, бывший «афганец», курящий сигареты марки «чужие», создающий картины буквально нутряной кровью, как Ван Гог, и богатенький мальчик, балующийся искусством, у которого «не был, не принимал, не участвовал» на лбу написано?
Бедненький мальчик слабо отмахивался от Татарникова кулачонками и жалобно озирался, не понимая, за что ему досталось и почему он, такой нежный, должен все это терпеть. Он уже полез в карман за мобильником, хотел вызвать милицию, но Борис ловким ударом выбил телефончик у него из рук. Тот отлетел, и в начавшейся давке кто-то наступил на хрупкую игрушку ногой.
Тут подлетела Этери и отважно растолкала дерущихся. Обиженного «вьюношу» в залитой кровью оксфордской блузе – Борис успел-таки пустить ему юшку – увела какая-то девочка. Этери принялась успокаивать почтеннейшую публику, а Катю попросила увезти Бориса.
– ?Сейчас я шоферу позвоню, он машину подгонит, я тебя умоляю, отвези его, куда скажет. Водитель тебе поможет, все будет нормально. А меня ты по гроб жизни обяжешь.
– ?Да ладно! – отмахнулась Катя, пожарным захватом взвалила на плечо внезапно присмиревшего Татарникова и поволокла его к выходу.
Этери сдержала слово: у выхода их уже дожидался универсал «Инфинити», водитель предупредительно распахнул заднюю дверцу и помог загрузить внутрь впавшего в полусон художника-бунтаря. Катя села рядом с водителем и вдруг спохватилась:
– ?Я же адреса не знаю! Его теперь не добудишься.
– ?Я знаю, – успокоил ее водитель. – Картину сюда волок на этой машине. В салон не поместилась, пришлось на крышу крепить.
В ту пору, когда Татарников познакомился с Катей Лобановой, устроился он, можно было сказать, по-королевски: сторожил чужую мастерскую на Верхней Масловке, пока ее хозяин писал этюды на вилле Абамелек [10]. Мастерская была великолепна: огромное помещение, водопровод, туалет, освещение прекрасное, все условия. Кате, если бы ее сюда пригласили, такая мастерская заменила бы всю виллу Абамелек. Борис принял перемену участи как должное и, особо не заморачиваясь, жил, как жил везде и всегда. Ему было все равно. Чекушка есть, курево есть – и на том спасибо.
Водитель привез Татарникова и Катю на Масловку. Катя с трудом растолкала заснувшего художника. Он вылез из машины, покачиваясь и лихорадочно шаря по многочисленным карманам в поисках очередного мерзавчика. Неужто ни одного не осталось? Быть того не может! Наконец нашел один.
Глотнув живительной влаги, Татарников вроде уяснил, что он уже дома. Но еще надо было подняться на лифте и попасть в мастерскую. Так, ключи вроде есть…
– ?Вы поезжайте, – сказала Катя шоферу, – теперь уж я справлюсь.
Шофер уехал, а Катя, отобрав связку, отперла ключом-магнитом дверь подъезда и осторожно завела качающегося Бориса в лифт. Они поднялись на последний этаж, и опять Кате пришлось отпирать: Борис отнял было у нее ключи, но никак не мог попасть в замочную скважину. А замки попались замысловатые, капризные, Катя таких и не видела никогда. Двадцать минут билась, пока Татарников, слегка оклемавшись, не пришел ей на помощь.
Внутри пахло так, будто где-то тут издох скунс, изрядно помучившись в агонии и выпустив напоследок все накопления анальных желез. Идя на запах, Катя обнаружила протухшие остатки какой-то еды, завернутые в газету. Ни о чем не спрашивая, она вихрем кинулась убирать.
Художнические мастерские занимали весь верхний этаж дома. Катя разыскала в ванной пластмассовое
