Герман кивнул. Он читал Гаршина и знал его биографию.
– ?В 1885 году обер-прокурор синода Победоносцев запретил Третьякову выставлять картину, велел спрятать и никому не показывать. Потом ее, что называется, «отмолили», разрешили выставить. Прошло почти тридцать лет, и в 1913 году сумасшедший старообрядец порезал ее ножом. Репин, когда ему сказали, спросил только: «Глаза целы?» Реставрацию провел тяп-ляп, в основном реставрировал его ученик Игорь Эммануилович Грабарь.
Герману из всего репинского зала больше всего понравился портрет дамы в красном под вуалью. Он так честно и сказал.
– ?Да, это очень красивый портрет. Это Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбрандт. У тебя отменный вкус, – улыбнулась ему Катя. – Идем к четвертому Христу.
Четвертого Христа написал художник с короткой и странной фамилией Ге. Картина называлась «Что есть истина?», и всю ее занимала могучая, победительная, залитая солнцем фигура толстого Понтия Пилата. Он был в белом, стоял вполоборота, почти спиной к зрителю, и не только в его вызывающем жесте, но даже в этой спине, в затылке, обстриженном в кружок, чувствовалось нестерпимое самодовольство. А в дальнем уголке жался в глубокой тени Спаситель. Изможденный, оборванный, несчастный, с беспомощно- печальными глазами, он не то что об истине, вообще ни о чем не смог бы поговорить с этим куском самоуверенного сала.
Герман смотрел на жалкого изгоя и, сам себе не веря, чувствовал, как спазм перехватывает горло.
– ?Вот этот – настоящий, – невольно вырвалось у него.
– ?Да! – радостно подтвердила Катя. – Эту картину тоже сняли с выставки: и тут Победоносцев настоял. Третьяков не хотел ее покупать, а Лев Толстой – они дружили – написал ему письмо. Точно я не помню, но за смысл ручаюсь. «Павел Михайлович, – цитировала по памяти Катя, – Вы посвятили жизнь собиранию живописи, Вы скупаете все подряд, чтобы в горах навоза…» Слово «навоз» там точно было, – добавила она, – «… чтобы в горах навоза не упустить жемчужину. И вот перед Вами жемчужина, а Вы не хотите ее брать». Третьяков устыдился и картину купил.
После Ге Герман весь остаток экскурсии прошел, как в тумане. Ему только Врубель очень понравился, а Катя сказала, что он и Ге были женаты на сестрах.
Герман так и не понял, как отличить плохую картину от хорошей, почему, например, «Иван Грозный и его сын Иван» Репина – это шедевр, а «Княжна Тараканова» Флавицкого – так себе. Ему стыдно было признаться даже самому себе, но он устал. Он привык к марш-броскам в полной выкладке, умел десантироваться под огнем и лазать по горам, знал, что такое вести бой и не спать по трое суток, а тут буквально падал с ног.
– ?Пойдем посидим где-нибудь, – предложила Катя. – Я вижу, ты устал.
– ?А ты нет? – ревниво спросил Герман.
– ?Я тренированная. Ходить по музеям – самая тяжелая работа на свете.
– ?Истинная правда! – засмеялся Герман.
Они нашли симпатичное кафе, заказали обед.
– ?Скажи спасибо, что не пошли в современные залы, – продолжила разговор Катя.
– ?Спасибо, – совершенно серьезно ответил Герман. – Но там твоих картин пока нет, так чего смотреть?
Катя со смехом отмахнулась от него.
– ?Я пару дней буду занята, мы с Этери готовим на Винзаводе выставку Любарова. Зато потом сходим в Пушкинский. Да, и Любарова посмотрим, так что готовься.
– ?Ладно, – улыбнулся Герман. – Только я обязательно хочу свозить тебя к родителям. Попроси у нее долгий выходной. Так, чтобы прямо в пятницу выехать.
Кате страшновато было ехать к его родителям, но она обещала попросить долгий выходной.
Он ухаживал за ней – трогательно и смешно. Иногда безвкусно, но она ему прощала. Той цели, которой добиваются ухаживанием, – интима – Герман добился в первый же вечер. Но продолжал ухаживать. Однажды принес ей роскошный том в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом и вшитой шелковой ленточкой-закладкой: стихи немецких поэтов в оригинале и в переводах. Катя растрогалась до слез.
Ich wei? nicht, was soll es bedeuten…
А в другой раз подарил духи «Палома Пикассо» в святой уверенности, что ей понравится, потому что «Пикассо» – это фамилия художника.
Катя, конечно, взяла духи и ничего ему говорить не стала, но решила посоветоваться с Этери. Отсмеявшись, Этери мигом нашла решение:
– ?Давай ко мне, у меня духов – тонны. Обменяем твою Палому на что-нибудь. Мне, кстати, «Палома Пикассо» очень идет. А тебе подберем что-то другое.
– ?Но он обидится, если увидит у меня другие духи…
– ?А незачем ему их видеть! Ему полагается обонять. Ты коробку себе оставь, а что там внутри – его не касается. Мужики вообще такие тупые… Не бери в голову. Мы же их любим не только за это!
Этери заехала за Катей в понедельник после летучки на работе, вернее, они встретились в любимом месте, под мостом у метро «Парк культуры», и отвезла ее в свой загородный дом на Рублевке. Там подруги вдоволь поэкспериментировали с духами. Кате понравился свежий и нежный запах «Рив Гош», но Этери заявила, что это банально.
– ?«Рив Гош» я тебе подарю, пользуйся. Но это так, «на эври дэй». Нет, надо что-то поэффектней подыскать.
Они перепробовали «Опиум», «Тайну Роша», «Аллюр», «Кашарель», «Кабошар» и много других марок и названий.
– ?Я знаю, что тебе нужно, – объявила Этери. – Вот, держи.
– ?Я уже нанюхалась, как наркоман, ничего не чувствую, – пожаловалась Катя.
– ?Ничего, эти почувствуешь.
Духи назывались «Орисса», как индийский штат. Запах был волшебный: волнующе-чувственный и в то же время не сладкий, не пошлый, не наглый… Катя терпеть не могла запах мускуса, как будто говорящий: «Бери меня, я вся твоя». Нет, тут все было тоньше, сложнее, богаче…
– ?Носи на здоровье, – сказала Этери.
– ?А тебе не жалко?
– ?Я себе из Лондона еще привезу. И для тебя захвачу – в запас. Обалденные духи. Главное, нераскрученные, никто их толком не знает, все только удивляются.
Духи подействовали на Германа магически. Катя боялась, что он спросит, Палома ли это Пикассо, но он не стал ничего уточнять, просто набросился на нее, как безумный. А потом еще раз напомнил, что она обещала съездить с ним к родителям.
– ?Давай в эти выходные, а то сентябрь на исходе, а в октябре, говорят, погода испортится.
Катя позвонила Этери и сказала, что духи «Орисса» сделали свое дело: Герман приглашает ее к родителям. Та разрешила.
Ехала Катя не без трепета. «Ориссе» дала отставку, надушилась скромным и ненавязчивым «Левым берегом», он же «Рив Гош». Но что она им скажет, этим немецким родителям, кроме «Можно просто Катя»? «Здрасьте, я любовница вашего сына»? И что подарить? Не ехать же с пустыми руками? Ну, цветы. Катя купила герберы вместо надоевших роз. Красивый, радостный букет разноцветных ромашек. А еще что? Этого мало. Самодельный торт? Вдруг им не понравится? Вдруг кому-то из них или даже обоим вообще нельзя сладкого?
Катя все-таки сделала свой фирменный ореховый торт, купила роскошную коробку конфет (сама с горечью отметила, что за те же деньги можно было купить два кило парной телятины на рынке) и захватила один из своих пейзажей.
А что взять с собой? Едет она практически на три дня, но не на Рублевку же, тут наряды не нужны. Катя, паникуя – а вдруг им не нравятся женщины в брюках? – поехала в джинсах, взяла на смену любимую джинсовую юбку, пару кофточек и – на всякий противопожарный случай – единственное нарядное платье. Страшно было подумать, сколько этому платью лет. Именно в нем Катя отмечала день рождения, когда Мэлор начал ее лапать. Именно в нем встречала и тот день рождения, когда Алик повел ее в ресторан, а потом в игорное заведение. Пожалуй, это платье – черное с золотой паутинкой – можно считать
