Азов

неправды, какие могут быть с послами, казнят и оговорщиков.

Татаринов тогда обратился к Фоме:

– А не хотел бы посол молвить свое слово к войску?

Фома, не торопясь, сказал:

– Турецкий султан Амурат за измену не милует, но нашей измены перед вами и не бывало, и нет.

Татаринов тогда еще спросил:

– А не передавал ли посол свою известительную и изменническую грамоту турчину и греку?

Фома, улыбнувшись, сказал, поглядывая на толмача Асана:

– Грамоты такой и в мыслях не было. Турчина и грека из своей свиты никуда я не посылал.

– И в Тамань не посылал? – сердито спросил Наум Васильев.

– Не посылал, – нагло отрицал Фома.

– А в Керчь? – спросил Татаринов.

– И в Керчь не посылал.

Но казаки все уже зашумели и закричали в ярости:

– А брешет турский посол! Иуда! Грамоты он посылал! Лазутчиков его словили ночью наши казаки.

Старой спросил тогда Тимофея Разю:

– А правда ли, что ты, Тимошка, словил яицкого есаула и тот тебе во всем винился?

– Правда! – сказал Тимофей. – Ванька Поленов со­знался, что он потайно сносился с турским послом. Он сказывал послу о наших замыслах про взятье крепости. Турчина и грека Поленов сам вывел на Дон, посадил ночью в лодку и оттолкнул лазутчиков от берега… А грамоты писал те не сам Фома, а чауш!

– Слыхали, казаки? – спросил всех Каторжный. – Слыхали, атаманы?

– Слыхали!.. Измена!..

Тогда Татаринов спросил:

– А не пожелает ли теперь московский дворянин, посла заступник, сказать свое дворянское, кривое слово?

Степан Чириков медленно заговорил:

– Поленову нет веры у царя. Он может оболгать любого. Спасая шкуру, такого наговорит, что сам диавол ужаснется!

– А не пожелает ли теперь турский посол молвить свое слово? – спросил Старой.

Фома Кантакузин, глядя куда-то в сторону, молвил:

– Ивана Поленова я не знал и никогда подле себя не видал.

– Врешь! – крикнул тогда Поленов, силясь поднять голову. – Врешь! Мне ныне один конец, не прошу пощады: весь грешен перед вами! А правду ведать вы должны. Коли солгу – жгите на костре! А коли не солгу вам, казаки, срубите голову: от сабли вашей мне помирать уж пора. Послушайте же, добрые молодцы, донские атаманы, казаки! Каюсь и принимаю смерть от вас как должную казнь за сотворенное…

– Послухайте, казаки! Послухайте, атаманы! – закричали на майдане и двинулись ближе к столу.

– Послухаем, – сказал, нахмуря брови, атаман. – Поставьте на ноги Поленова да развяжите.

Поленов рассказал, что он, затаив злобу против казаков, открыл Асану тайны: о войске, о замыслах против Азова, о складах пороха.

– А пригодилось ли – не знаю! Погреб поджег, а грамоты, которые писал Асан в Азов, в Тамань и в Керчь, составили при мне. Турчина да грека сопроводил в третью ночь к лодке, стоявшей у пристани. Сам оттолкнул ту лодку. Весь грех лежит на мне! А на «могиле» Татаринова тайно ж выкопал яму и вложил в нее деньги, которые дал мне Фома Кантакузин.

Федор Порошин метнулся от стола, а за ним Стенька с казачатами. Вернулись они с мешочком, наполненным турецкими и царскими монетами.

– Ну что, солгал? – с горькой улыбкой спросил По­ленов.

– Не солгал! – закричали казаки.

Фома побледнел, растерянно забегал глазами.

– Он лжет! – сказал посол. – И ложь его намеренна!

Вмешался Степан Чириков. Со страха поддержал посла:

– Солгал Поленов! То деньги, видно, давние. Мешок погнил!

Спросили тогда пойманных турка и грека. Они сказали:

– Поленов не солгал!

– Не рубите голову Поленову, – сказал атаман Татаринов. – Он искупил вину перед войском и богом.

Но войско возмущенно требовало: