Азов

очистим, город Азов испортим, а сами уйдем с Дона на реку Дарью. Государю же от того будет досадно и убыточно.

Третье. Всем казакам и их женкам переехать из Черкасска жить в Азов, а во всех верхних и нижних городках и юртах оставить по 300 казаков вести верную службу и дозор за неприятелем – татарином и турком. Посылать непрестанно разъезды в степи, на перелазы сакмы, в сторону Крыма и Кагальника до крепости Тамани – для охраны города.

Четвертое. Всему войску крепить побитые под корень ядрами и машинами стены крепости, крепить порушенные и взорванные и проломленные Наугольные и Каланчинские башни. Заложить камнем все прорывы на Водяной башне. И все то место, которое порохом вырвало, заделать. А буде турки и татары похотят вернуть себе крепость, то мы ни турецкому султану, ни крымскому хану крепости вовек не дадим, нешто будут наши головы так же валяться, заполняя рвы около города, как теперь валяются басурманские головы. И хотя бы всем нам, до единого человека, помереть – Азова-крепости не отдавать! И как только басурманы сей весной или тем летом, или в которое-нибудь другое время придут под Азов, хотя бы и многими людьми, – против них стоять, как приговорено и утверждено, крепко, осаду крепить, сколько нам бог помощи подаст. Мы взяли город Азов кровью, своими головами и умом.

Пятое. Атаману Алексею Старому постоянно говорить мурзам Большого Ногая и иным кочующим мурзам, чтоб они помнили государскую милость к себе и шли б опять на свои старые кочевья или где они хотят кочевать: по Кальмиусу, Миусу, возле Азова и Астрахани, но только быть им в крепкой дружбе с нами и под государевой высокой рукою. Поисков и войны с ними не чинить и живота, их не разорять, и людей их не побивать, и юрты их не громить. Зацепки им не делать и кочевать им бесстрашно. Запорожским черкасам и горским черкесам, терским казакам жить с нами в великой дружбе, ходить к нам на выручку и шкоды никакой и лиха нам не чинить.

Шестое. Турецкие и крымские люди творили нам великую скорбь. От сих злохищных волков чинилась нам пакость всякая, от них было разорение святым божьим церквам, проливалась невинная православная кровь, в полон брали наших отцов и матерей, наших братий и сестер. Турецкие люди искони надругалися над нами и за море продавали нас на каторги и корабли, уводили в турецкую землю. И мы не стали больше того терпеть! Мы помирали за единокровных братьев своих, болели душой и сердцем своим. Освободили мы в Азове-городе право­славных пленных две тысячи, да тысяча их легла под камнем. И ныне мы велим им бесстрашно и вольно идти в ту землю, куда они хотят. А захотят – вольно им остать­ся на Дону и служить под рукою великого государя.

Седьмое. Поганые азовские люди разорили ограду и церковь Иоанна Крестителя и надругалися. А которые церкви были – азовцы в них поделали мечети. В тех церквах недостойно служити. Осквернены те церкви мерзостной пакостью и богохульством. А ныне нам в Азове надобно жить и бога хвалить, и церкви ставить новые. Иконы писать надобно псковскому мастеру-иконописцу Ивашке Паисеину. Государя-царя просити послать нам книг священных к двум церквам… А заодно просити у государя: зелья пушечного, зелья ручного, свинца да ядер».

Затем начался в Азове великий пир.

Донское и Запорожское войско с саблями и с пиками, с ружьями и стрелами заполняло стоя и сидя все крепостное поле. Израненные и искалеченные, смывшие следы порохового дыма и страдающие от сабельных ран казаки радовались наступившему долгожданному празднику. Всюду виднелись пестрые кафтаны и рваные верхи шапок, дорогие сафьянцы и запыленные сапоги. От множества людей в крепости гудело, как в улье. Оживленные беседы, и разгоряченные споры, и говор слышались на возах, на стенах, под стенами, возле дворца Калаш-паши, возле мечетей и на ступеньках лавок гостиного двора. Казаки сидели на развалинах крепости и обнимались с освобожденными из плена. Там встречались нередко родственники: родные братья, сыновья с отцами, деды с внуками. Лица у всех веселые, и слезы их были счастливые.

Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.

На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.

Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.

– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.

За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Рас­косые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:

– Татаринову слава!

– Донскому атаману слава!

– Слава! – неслось по всей крепости.

Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закри­чали:

– Науму слава! Слава!..

Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.

– Ивану Каторжному слава!..

Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.

На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырли­вый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.

Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.