очевидно, намерен каждую ночь пропускать в крепость казачье подкрепление?!
– На войне, – вяло сказал Сейявуш-паша, – ошибки в таких делах незбежны. К Водяной башне следовало бы доставить тысячу пятьсот янычар. Но Гуссейн-паше было угодно поставить их только пятьсот.
Гуссейн-паша злобно замахал кулаками и завизжал от ярости, как недорезанный поросенок. А когда снова обрел дар речи, то приказал:
– Принеси мне, жирная свинья, толстую палку!
Сейявуш-паша схватился за рукоять своей дорогой позолоченной сабли.
– Если ты ослушаешься меня, я немедленно сообщу обо всем султану, – прокричал Гуссейн-паша, – и тебя казнят за нерадивость!
Сейявуш-паша, склонив седую голову, вышел и вскоре принес толстую кизиловую палку, которой ГуссеГш-паша бил своих подчиненных. Главнокомандующий схватил ее и принялся остервенело колотить своего военачальника по сгорбленной спине, поднимая тучами густую пыль с его одежды, бил по длинным ногам, по рукам. Последний удар он нанес Сейявуш-паше по его яйцеобразной голове.
Сейявуш-паша, теряя сознание, повалился на землю.
– Сейчас же поставь тройную стражу у берегов Дона! – громовым голосом закричал Гуссейн-паша. – Перегороди весь Дон густым частоколом, чтобы не только человек, но и зверь, и рыба не могли бы пройти через него! Поставь у Водяной башни еще восемь, а надобно, так и десять пушек!
– Ты, – обратился он к крымскому хану, – куда ты смотрел? Где были твои татары ночью? Разве они не могли напасть на донцов и запорожцев? Разве они не могли порубить их своими саблями?
Бегадыр Гирей сверкнул на главнокомандующего орлиными глазами, сжал рукоять сабли в золотой оправе и с дрожью в голосе гневно произнес:
– Если ты отрубишь кисть моей руки, я не трону тебя. Но если ты прикоснешься ко мне твоей кизиловой палкой, я изрублю тебя саблей в мелкие кусочки. Еще ни в одном государстве такого не водилось, чтобы верховный главнокомандующий поступал так унизительно со своими старшими начальниками. В своей злобе ты дошел до того, что перенести уже невозможно. Я вижу, Гуссейн-паша, ты намерен и меня, крымского хана, бить кизиловой палкой. Остановись, сумасшедший!
Гуссейн-паша вцепился зубами в свой собственный палец и простонал:
– Принесите мне пить… Пить!
Услужливый Эвлия Челеби принес кожаный бараний бурдюк с холодной ключевой водой. Главнокомандующий выпил ее залпом и сразу как будто переродился. Он стал мягок, ласков, добр. Таким он бывал редко.
– Сейявуш-паша, ты не вздумай сердиться на меня. Я вспыльчив, горяч, жесток, как дьявол, но я милостив, ты это знаешь. Я награжу тебя, Сейявуш-паша, первого за все твои безмерные старания, за всю твою службу. Не сердись на меня.
Сейявуш-паша, прикрывая рукой окровавленное темя, тихо проговорил:
– Я не сержусь, мой храбрый и прекрасный повелитель.
– А ты сердишься? – гневно спросил Гуссейн-паша упрямого крымского хана.
– Я не нахожусь в твоем подчинении, – гордо ответил Бегадыр Гирей. – Мой повелитель – султан Ибрагим. И я не замедлю уведомить султана о твоих беспредельных жестокостях.
– Ну зачем же? Зачем беспокоить султана в такое время?
В шатер вошел, прихрамывая, скопец Ибрагим.
– Каково теперь решение главнокомандующего? – спросил он писклявым женским голосом. – Почему вы так много шумите, а ничего не предпринимаете? Ночью казаки похитили из стана двенадцать турецких воинов, шестерых крымских татар, троих немцев. Известно ли это вам?
– Как так – похитили? – удивился главнокомандующий.
– Разве Гуссейн-паша об этом не знает?
– Нет…
– Я все знаю, а Гуссейн-паша не знает. Это не делает ему чести. И что же вы все намерены предпринять в дальнейшем?
– В полдень после молитвы мы пойдем на приступ крепости, – сказал Гуссейн-паша.
В полдень Эвлия Челеби сотворил со всем войском молитву аллаху. Муллы нараспев прочли самые воинственные стихи из Корана. Усердия в молитве было много, надежд на счастливый исход битвы – еще больше.
После молитвы из шатра главнокомандующего торжественно вынесли большое султанское знамя. Все войсковые знамена склонились перед ним. Разноголосо затрубили трубы, раскатистым громом ударили барабаны.
Главнокомандующий со своей многочисленной свитой взошел на высокий курган и величественно остановился. Он вгляделся в крепкие стены крепости, в суровые стены высоких многоугольных и круглых башен и поднял красный стяг на высоком древке.
Из замка Иогурды-бабы по этому сигналу ударили двенадцать больших пушек. Двенадцать пороховых облаков поднялись над замком и, медленно рассеиваясь, стали подниматься к небу. Со стороны Водяной башни ударили еще шестнадцать пушек. С острова Тимура раздался залп еще восемнадцати пушек. По южным воротам крепости ударили тридцатью четырьмя пушками. А за ними со всех сторон стали грохотать еще четыреста орудий.
Крепкая крыша наугольной башни тяжело упала в глубокий крепостной ров. На Никольской башне сорвало не только островерхую крышу, но и половину башенного бастиона. В Султанской стене появилась
