– Ну, смотри, смотри, – басом сказал Семен. – Все равно – ничего не видно. Темнота, хоть глаз коли.
Мы уселись на скамеечке. Андрей чиркнул спичкой. Пока она горела, мы рассматривали Семена.
Семен стал как будто больше и шире в плечах. Лицо у него погрубело и обветрилось. Он был в пиджаке, сшитом из солдатской шинели, в ватных штанах и здоровенных красноармейских сапогах.
– Ты где же сапоги такие достал?
– Выдали. В Красной Армии.
– Как выдали? – удивился Андрей.
– Да так! Под расписку. Покуда сношу.
Семен вытащил из кармана красноармейскую махорку. Мы закурили.
– Махорку тебе тоже в Красной Армии выдали? – спросил я.
– И махорку. Там всем красноармейцам по две пачки дают.
– Да ты разве красноармеец?
– Мы вместе с отцом служили. Я, брат, и на броневике был.
– На броневике?
– Ну да.
– Да говори толком, по порядку все, – не утерпел я. Сенька уселся на камне поудобнее, откинул полы пиджака и стал рассказывать:
– Помните, вы меня на станции встретили? Казаки меня тогда сцапали и домой потащили. Ну вот, поколесил я с ними по всему поселку… А потом, нечего делать, домой привел. Мать плачет. Надька, Катька пищат. А казаки меня лупят. Вот пощупай.
Мы все по очереди пощупали длинный рубец над ухом у Сеньки.
– Ну, а потом что было? – спросил Васька.
– А потом перестали бить. Перевернули весь дом вверх дном и ушли. Ну, я и решил. Дай, думаю, я вам покажу – к отцу уйду. И ушел. Сперва вышел на Бондаренкову будку, потом свернул влево. По балке шел. Ночевал у путевого сторожа. Так, мол, и так, говорю, дядя, пусти ночевать. Он пустил. А сам всю ночь посматривал, сплю я или не сплю. А мне что ж? Я спал по совести. Утром он у меня спрашивает: чей да как, да куда идешь? Иду, говорю, к своему отцу. Отец мой тоже путевой сторож, как ты, только служит он за Курсавкой, на четыреста тридцать четвертой версте. А я, говорю, учился в Невинке и вот теперь домой попасть хочу, потому что с голоду сдыхаю. Он меня верст шесть сам проводил. Прошли вместе будочные посты, а дальше я один пошел.
– И никто тебя не зацапал? – спросил я.
– Нет. Я, брат, теперь дорогу знаю. Так вот, пришел я в Курсавку и первым долгом на станции на отца своего наткнулся. А он, как увидел меня, даже руками замахал.
«Сенька, – говорит, – как же это так? Ты, кажется, дома оставался, а теперь здесь стоишь перед моими глазами».
«Оставаться-то оставался, – говорю я, – да только теперь нельзя дома оставаться. Разоряют наших всех, убивают почем зря».
Отец повел меня к себе, а по дороге все расспрашивает про Невинку, про домашних, про мастерские. А я смотрю на него, ребята, и все думаю: «Вот кабы он меня в красноармейцы определил!» Отец мой, видно, догадался. «Так ты что ж, – говорит, – в красноармейцы записываться пришел?» – «Ну да», – говорю я. Он так и покатился со смеху. А я смотрю, как у него тиликаются на поясе две бомбы металлические, и соображаю: «Были бы у меня в руках такие штучки, когда казаки пьяные меня по голове стукали, я б их с потрохами перемешал». У отца моего, ребята, карабин новенький и наган в кобуре.
Ну, вот. Дошли мы с отцом до водокачки, смотрю – дядя Саббутин идет.
«Эй, ты, – говорит Саббутин, – откуда такой мазаный?»
«Из дому», – говорю.
«А дом, – говорит, – как поживает?»
«Ничего, держится».
«Ну, а как там Андрей?» – спрашивает.
Андрей даже подпрыгнул.
– Про меня спрашивал? – крикнул он.
– Про тебя, – сказал Семен.
– А про меня спрашивал? – спросил я.
– И про тебя спрашивал.
– А еще про кого? – спросил Васька.
– А больше, кажется, ни про кого. Нет, вру, про инженера еще нашего спрашивал.
– Это про Ивана Васильевича? – сказал Андрей.
– Да. Про Ваньку.
