Опять никакого толку от нас не добились.
– Расстреляем! – кричит нам бородатый. – Ей-богу, расстреляем! Первый раз мы вам, по совести сказать, промеж ног стреляли, а теперь прямо в лоб метить будем. Сознавайтесь лучше загодя.
Долго еще морочил нам голову казак. Уговаривал, пугал. То к стенке опять ставил, то полено в руки хватал и грозил Илье Федоровичу раскроить темя. Мы ко всему привыкли.
Ясно было – пугают они. Кабы в самом деле собирались расстрелять, давно бы расстреляли.
А то так – волынка какая-то. Стращают, выпытывают. Только не дождаться им от нас ни черта. Ничего такого они про нас не знают, а сознаться – мы ни в чем не сознаемся.
Держимся все трое крепко.
– Ну черт вас забери, – сказал бородатый. – Поживете денек в тюгулёвке, а завтра расстреляем.
Прожили мы в тюгулёвке день, и два, и три, и четыре.
Про нас будто забыли.
У Ильи Федоровича рана под глазом оказалась неглубокая. Аким Власов отодрал от своей старой рубахи рукав и перевязал ему глаз.
А Васька совсем переменился. Нервный стал. Чуть что не по нем – дергается весь и плачет, как маленький.
– Чего ты тут слезу пускаешь? – подтрунивал над ним Илья Федорович. – Под винтовками стоял – не ревел, а тут из-за коня соломенного расстраиваешься. Эх ты, герой!
На пятый день после пытки вызвали нас к атаману.
Атамана самого на этот раз в правлении не было.
Черноусый моложавый казак сидел за его столом.
Когда мы вошли, он протянул Илье Федоровичу бумагу и сказал:
– Распишись о невыезде со станции и ступай себе домой. Да смотри, чтоб в мастерских все в порядке было. Говорят, ты мастер хороший, а нам такие люди пока что нужны. А этих хлопцев дома на привязи держи. Если что – ты за них отвечать будешь. Ну, до свиданьица.
Казак приподнялся и протянул Илье Федоровичу руку с бирюзовым перстнем на пальце.
Мы вышли из правления и минуту постояли у крыльца. Не верилось даже, что нас вправду отпускают домой.
– Ай да хлопцы! – сказал Илья Федорович. – Теперь, значит, сто лет проживем – расстрелянные. А этим гадам я наработаю в мастерских. Уж поблагодарят!
Глава XXIII
СТРЕЛЯНЫЙ ЖАВОРОНОК
Дня три после тюрьмы просидели мы дома. Матери и за порог нас не пускали, плакали. Зато кормили нас вовсю. Лепешки всякие пекли нам, чуреки из кукурузы, молоком нас поили. Да я этих дней и не помню: проспал я их. Только после узнал, что Андрей ко мне два раза заходил, но моя мать его и в коридор не пустила.
А потом отъелся я, отоспался и сам пошел к Андрею за новостями.
Весна уже на полном ходу. Пыль туманом стоит, деревья над заборами шелестят крупными, жирными листьями.
Ребятишки по всей нашей улице носятся, подбирают сбитые альчики, ищут в пыли свинцовый биток. Я и сам в прошлом году такими же делами занимался, – у нас лет до семнадцати парни в альчики играют, – ну, а нынче мне не до того.
Шел я к Андрею и думал: не свернуть ли сперва в плавники, на Кубань, окунуться разок или лучше уж потом с ребятами всем хороводом отправиться?
Да нет, раньше сбегаю к Андрею.
Расспросить его надо, как тут без нас ребята жили, где Порфирий, что про Красную Армию слышно. Да и мне самому есть что рассказать: про тюрьму, про атамана, про конюшню. Не всякий ведь из-под расстрела жив выходит.
Толкаю калитку, а она закрыта. С чего это Андрейка днем запираться стал? Может, и его куда увели? Или, чего доброго, он на фронт махнул и бросил нас?
Стукнул я кулаком раза три, поворочал железное кольцо. Наконец слышу – дверь хлопнула, шаги.
– Кто там? – спрашивает Андрей.
– Свои, – говорю. – Чего запираешься?
– Гришка! – кричит Андрей и выбивает изо всех сил железный засов.
Калитка распахнулась настежь. Выскочил ко мне Андрей, втащил меня во двор, хлопает меня по плечу, по спине, руку мне трясет.
А потом вдруг оглянулся на калитку и давай скорей засов задвигать.
– Да что ты все запираешься? – спрашиваю.
– Потише, – говорит Андрей, – у меня там Порфирий…
– У тебя? Что же он делает?
