Принцу эти невразумительные ответы наскучили, и он замолчал.
Хонда, который стоял рядом, не знал, насколько серьезно говорит Иманиси, но вспомнил о том, что его когда-то действительно увлекало, и спросил:
— Ну ладно, а как поживает «Страна гранатов»?
— А, вы об этом, — равнодушно взглянул в его сторону Иманиси. Его лицо, ставшее в последнее время более грубым, в сочетании с этой яркой рубашкой и американскими сигаретами делали Иманиси похожим, как казалось Хонде, на какого-нибудь переводчика в американской армии. — «Страна гранатов» погибла. Ее больше нет.
Такова была его всегдашняя манера. Этому не стоило удивляться, но если уж «Царство сексуального», что было названо «Страной гранатов», погибло в фантазиях Иманиси, значит, оно погибло и в душе Хонды, который ненавидел фантазии Иманиси. Их больше нет. И резню фантазий устроил сам Иманиси, Хонда представил себе страшную картину той ночи — Иманиси, словно опьяненный кровью, уничтожает созданное им царство. Он построил его из слов и уничтожал словами. Пусть оно никогда не стало бы реальностью, но и явившееся в словах — оно по жестокой прихоти оказалось разрушенным. Иманиси облизнул губы, и нездоровый, коричневатый цвет его языка вызвал в воображении горы трупов и реки крови — результат разрушительной работы сознания.
По сравнению со страстью бледного, болезненного Иманиси страсть Хонды была спокойной и смиренной. Но их роднило то, что и та и другая были невозможны. Когда Хонда услышал, как Иманиси беспечно, без капли сентиментальности произнес: «Страна гранатов погибла», и это про предмет своей особой гордости, Хонду это легкомыслие непривычно задело.
Переживания Хонды прервал раздавшийся прямо над ухом голос госпожи Цубакихара. Она нарочно понизила голос, словно предупреждала, что будет говорить о вещах не столь важных:
— Господин Хонда, я решила, что скажу это только вам — Макико сейчас в Европе.
— Да, я знаю.
— Нет, дело не в этом. Она не взяла меня с собой. С ней поехала другая ученица — смотреть не на что, вульгарная, бесталанная, да я не собираюсь осуждать ее. Но Макико мне ни словом не обмолвилась о поездке. Можете себе представить? Я проводила ее до аэродрома, но не смогла сказать, что у меня на душе.
— А что случилось? Вы же были с ней прямо неразлучными подругами.
— Не просто неразлучными. Макико была моим божеством. И это божество меня отринуло. Долго рассказывать, но ее семья — отец-поэт, бывший военный — после войны очень нуждалась, и я помогала им, я у нее всему училась, ничего от нее не скрывала, жила так, как она говорила, собиралась писать стихи. Ощущение полного единства со своим божеством так поддерживало меня, я ведь потеряла на войне сына. Мои чувства, когда она стала знаменитой, совсем не изменились, я уверена: она отвернулась от меня, потому что у нас слишком разные способности, но это не разные способности, у меня-то их просто нет.
— Да нет, что вы, — произнес Хонда, щуря глаза от солнца, и предложил ей сесть.
— Нет, я это уже осознала. Я сама давно поняла это, но сейчас стало ясно, что Макико понимала это с самого начала. Какая жестокость! Знала ведь, что у меня ничего не получится, а таскала за собой, заставляла выполнять ее приказания, иногда позволяла быть в хорошем настроении — использовала, когда нужно, а теперь выбросила, как ненужный хлам, и с другой богатой ученицей-служанкой отправилась в Европу.
— Оставим в стороне ваши способности, но Макико обладает замечательным талантом, а разве талант по сути своей не жесток?
— Как жестокий бог… Господин Хонда, зачем мне жить, если бог меня покинул? Что мне делать, раз не стало бога, который сразу видел, что я делаю, как поступаю?
— Может быть, просто верить?
— Верить. Что толку верить в бога, который невидим, но надежен. Если это не тот бог, на которого я смотрю одна и который всегда укажет мне, чего нельзя делать. От него ничего не скроешь, перед ним ты всегда чист, тебе не нужно ничего стыдиться. Что делать, если такого бога нет.
— Вы всегда ребенок и мать.
— Да, все так. Вы, господин Хонда, правы.
В глазах госпожи Цубакихара уже стояли грозившие политься через край слезы.
Перед глазами в бассейне плескались внуки Масибы и две супружеские пары из вновь пришедших, к ним прыгнул принц Каори, и гости принялись перебрасывать друг другу большой мяч в зеленую и белую полоску, шум воды, выкрики, смех превращали в красочное зрелище летевшие во все стороны брызги, голубая поверхность воды, колыхавшаяся между людьми, вдруг вскипала, вставала крутыми волнами, а вода, украдкой лизавшая углы, разбиваясь о ярко блестевшие спины, демонстрировала свои сверкающие раны. Но брызги от этих мгновенно затягивающихся ран, разлетаясь, окутывали тела, в одной стороне бассейна они вместе с криками взлетали вверх, в другой — растягивались в бесчисленные кольца спокойного света.
На зеленые и белые полосы мяча падали свет и тень… цвет воды и краски купальных костюмов, веселившиеся гости — все это не имело никакого отношения к глубоким чувствам, страсти, так отчего же движение воды и смех людей вызывают в душе какие-то трагические картины? — такие мысли бродили в голове у Хонды.
Может быть, виной тому солнце? Глядя в голубое небо, которое казалось сплошь равниной света, Хонда чихнул, и госпожа Цубакихара через платок, которым она закрывала лицо, сказала привычным для нее слезливым голосом:
— Все так радуются. Мог ли кто-нибудь во время войны представить, что наступит такое время. Как бы я хотела, чтобы Акио хотя бы раз почувствовал такое.
Кэйко и Йинг Тьян, переодевшиеся в купальные костюмы, появились на террасе в сопровождении Риэ уже после двух часов. Истомившийся от ожидания Хонда теперь воспринял их появление как само собой разумеющееся.
Кэйко он увидел по другую сторону бассейна — не верилось, что это обтянутое купальником в продольную черную и белую полоску тело принадлежит женщине, которой под пятьдесят, она была хорошо сложена, жизнь по-европейски, которую она вела с детства, придала совсем другую форму ногам, другие пропорции телу, у нее была хорошая осанка, — когда она повернулась, разговаривая с Риэ, то в профиль на ее теле скульптурно обозначились благородные линии, соответствие выпуклостей груди и ягодиц подчеркивали округлость форм всего тела.
Фигура стоявшей рядом Йинг Тьян идеально подходила для сравнения. Йинг Тьян была в белом купальнике, — держа в одной руке белую резиновую купальную шапочку и запустив другую руку в волосы, она чуть оперлась на пальцы правой, свободно отставленной в сторону ноги. В том, как она выгибала ногу, присутствовала свойственная тропикам дисгармония, этим Йинг Тьян всегда привлекала людей. На крепких, но тонких и длинных ногах сидело плотное туловище, еще немного — и пропорции были бы нарушены — этим фигура Йинг Тьян отличалась от фигуры Кэйко. Белый купальник оживлял очень смуглую кожу, пышные формы обтянутой купальным костюмом груди сразу же вызвали в памяти Хонды фрески, изображавшие танцовщиц, на стенах пещерного храма в Аджанте. Белее купальника были открывшиеся в улыбке зубы, видные даже с этой стороны бассейна.
Хонда встал со стула навстречу шаг за шагом приближавшемуся к нему долгожданному счастью.
— Ну вот, теперь уже все в сборе? — сказала подошедшая мелкими шажками Риэ, но Хонда ничего не ответил.
Кэйко поздоровалась с ее высочеством, помахала рукой принцу, который был в бассейне.
— Кончились мои приключения, как я измучилась, — произнесла Кэйко ровным, без намека на усталость голосом. — Я, никудышный водитель, гнала машину из Каруидзавы в Токио, забрала там Йинг Тьян, а потом сюда. Думаю, мы добрались удачно. Однако когда я за рулем, почему-то все машины меня сторонятся. Ехала будто по необитаемой земле.
— Наверное, вы подавляете своим достоинством, — сказал Хонда, а Риэ по непонятной причине громко рассмеялась.
Все это время Йинг Тьян, завороженная водой, на которой колыхались блики света, играла белой купальной шапочкой, повернувшись спиной к столикам. Внутренняя часть резины глянцевито сверкала на
