подстрекал черномазых. Кто бы мог сказать, что настанет день, когда я буду их ненавидеть! Черт бы их побрал, они же верят всему, что эти мерзавцы говорят им, и забывают то доброе, что мы для них делали. А сейчас янки поговаривают о том, чтобы дать черномазым право голоса. Нам же голосовать не дадут. Да во всем графстве можно по пальцам пересчитать демократов, которым разрешено голосовать: янки ведь вычеркнули из списков всех, кто сражался на стороне Конфедерации. А если они еще неграм разрешат голосовать, то нам вообще конец. Черт подери, это же наш штат! Наш, а не янки! Ей-богу, Скарлетт, с таким мириться нельзя! И мы мириться не станем! Что-нибудь придумаем — пусть хоть до войны дойдет! А то у нас скоро будут и судьи-ниггеры, и законодатели-ниггеры — куда ни глянь, всюду черные обезьяны…
— Прошу вас… поскорее расскажите мне все! Что же произошло?
— Подождите заворачивать эту лепешку… дайте мне сначала еще кусок. Ну, так вот, пошли слухи, что Уилкерсон слишком далеко зашел в своих разговорах насчет равноправия негров. Да, да, он часами вдалбливал это черномазым идиотам. У него хватило нахальства… нагло… — Тони чуть не захлебнулся собственной слюной, — …говорить, что ниггеры могут… могут иметь… белых жен.
— Ах, Тони, этого быть не может!
— Ей-богу, так! И я не удивляюсь, что вы побелели. Но черт возьми, Скарлетт, это же не новость для вас! Это внушают неграм и здесь, в Атланте.
— Я… я не знала.
— Значит, Фрэнк скрыл это от вас. Словом, мы надумали навестить ночью мистера Уилкерсона и потолковать с ним по душам, но прежде чем отправиться туда… Вы помните этого черного бугая Юстиса, который был у нас десятником?
— Да.
— Так он сегодня подошел к двери нашей кухни — а Салли готовила там ужин — и… Я не знаю, что он ей сказал. Да теперь, видно, никогда и не узнаю. Словом, что-то он ей сказал, и я услышал, как она вскрикнула; я бросился на кухню, а он там — пьяный, как последний сукин сын… извините, Скарлетт, сорвалось с языка.
— Продолжайте.
— Я пристрелил его; на крик Салли прибежала мама, а я вскочил на лошадь и помчался в Джонсборо к Уилкерсону Ведь это он был виноват в том, что произошло. Этот черный дурак в жизни бы не додумался явиться к нам на кухню, если б не Уилкерсон. Возле Тары я встретил Эшли, ну и он, конечно, поскакал со мной. Он сказал, что сам разделается с Уилкерсоном за то, что тот хотел отобрать у вас Тару, а я сказал — нет, это сделаю я, потому что Салли — жена моего родного покойного брата; мы проспорили с ним всю дорогу. А когда примчались в город — ей-богу, Скарлетт, не поверите: я, оказывается, даже и пистолета с собой не взял. Забыл в конюшне. В такой я был ярости…
Он умолк и откусил от черствой лепешки, а Скарлетт почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь. Неуемная ярость Фонтейнов вошла в историю округи задолго до этих событий.
— Пришлось мне идти на него с ножом. Обнаружил я этого негодяя в баре. Затиснул его в угол — а Эшли никому не давал подойти к нам — и, прежде чем полоснуть ножом, растолковал ему, за что хочу его прирезать. А как дальше было дело, сам не знаю, — медленно произнес Тони. — Опомнился я уже в седле: Эшли посадил меня на лошадь и велел ехать к вам, друзья. Эшли хороший малый, не подведет. Он не теряет головы.
В эту минуту вошел Фрэнк с переброшенным через руку пальто и протянул его Тони. Это было его единственное теплое пальто, но Скарлетт возражать не стала. Ее дело тут — сторона, пусть мужчины сами разбираются.
— Но, Тони… вы так нужны дома. Если бы вы вернулись и все объяснили, конечно же…
— Фрэнк, вы женились на дурочке, — с усмешкой сказал Тони, натягивая пальто. — Она думает, янки наградят человека за то, что он не подпускает ниггеров к своим белым женщинам. Что ж, конечно, наградят — военным трибуналом и веревкой. Поцелуйте меня, Скарлетт. Фрэнк не станет возражать, а я ведь, может, больше никогда вас не увижу. Техас — это далеко. Писать я не осмелюсь, поэтому сообщите домой: пусть знают, что я хоть до вас добрался в целости.
Она позволила ему поцеловать себя; мужчины вышли на заднее крыльцо и, несмотря на проливной дождь, постояли немного, поговорили. Затем Скарлетт услышала хлюпанье воды под копытами. Тони ускакал. Она приоткрыла дверь и в щелку увидела, как Фрэнк повел тяжело дышавшую, спотыкавшуюся лошадь в сарай. Тогда Скарлетт снова закрыла дверь и опустилась в кресло — колени у нее подгибались.
Теперь она поняла, что принесла с собой Реконструкция, — поняла так отчетливо, как если бы вокруг ее дома сидели на корточках полуголые дикари в набедренных повязках. В памяти ее возникло многое, чему она была свидетельницей последнее время, но на что не обратила должного внимания: разговоры, которые она слышала, но которые не доходили до ее сознания, обрывки фраз, которыми обменивались мужчины, внезапно умолкавшие при ее появлении; мелкие происшествия, которым она в свое время не придала значения; тщетные попытки Фрэнка убедить ее не ездить на лесопилку с одним только немощным дядюшкой Питером в качестве защитника. Сейчас все это вдруг сложилось в устрашающую картину.
И главное место в этой картине занимали негры, а за ними стояли янки со штыками наготове. Ее могут убить, могут изнасиловать, подумала Скарлетт, и скорее всего никто за это не понесет наказания. А любого, кто попытается отомстить за нее, янки повесят — повесят без суда и следствия. Офицеры-янки, как она слышала, понятия не имеют о том, что такое закон, и даже разбираться не станут, при каких обстоятельствах совершено преступление, — они готовы чинить суд над любым южанином и тут же вздернуть его.
«Что же нам делать? — думала Скарлетт, ломая руки от бессилия и страха. — Что можем мы против этих дьяволов, которые готовы повесить такого славного парня, как Тони, только за то, что он прикончил пьяного бугая и мерзавца-подлипалу, защищая своих женщин?»
«С таким мириться нельзя!» — воскликнул Тони и был прав. С этим невозможно мириться. Но что поделаешь? Придется терпеть — ведь они так беспомощны! Ее затрясло, и впервые в жизни она поняла, что не властна над людьми и событиями, отчетливо увидела, что Скарлетт О'Хара, испуганная и беспомощная, — отнюдь не средоточие вселенной. Таких испуганных, беспомощных женщин, как она, — тысячи на Юге. И тысячи мужчин, которые сложили оружие у Аппоматтокса, а сейчас снова взяли его в руки и готовы по первому зову рисковать жизнью.
В лице Тони было что-то такое, что отразилось и в лице Фрэнка, — это выражение она не раз последнее время видела и на лицах других людей в Атланте, замечала его, но не давала себе труда разгадать. Это было выражение совсем новое — не усталость и беспомощность, которые она видела на лицах мужчин, возвращавшихся с войны после поражения. Тем было все безразлично — лишь бы добраться до дома. А сейчас им не было все безразлично, к омертвевшим нервам возвращалась жизнь, возрождался былой дух. Им не было все безразлично — только появилась у них холодная, беспощадная горечь. И подобно Тони, они думали: «С таким мириться нельзя!»
Скарлетт видела южан в разных ипостасях: вежливых и удалых — в предвоенные дни; отчаянных и жестоких — в дни последних безнадежных схваток. Но в лицах этих двоих, которые только что смотрели друг на друга поверх пламени свечи, было что-то иное, что-то и согревшее ей душу, и напугавшее ее, — ярость, для которой не было слов, решимость, которую не остановишь.
Впервые она почувствовала, что составляет единое целое с теми, кто ее окружает, почувствовала, что делит их страхи, их горечь, их решимость. Нет, с таким мириться нельзя! Юг — слишком хорош, чтобы выпустить его из рук без борьбы, слишком любим, чтобы позволить янки, которые ненавидят южан так, что готовы втоптать их в грязь, — надругаться над этой землей, слишком дорог, чтобы отдать родной край неграм, опьяневшим от виски и свободы.
Вспоминая внезапное появление Тони и столь же внезапное и стремительное его исчезновение, она чувствовала себя сродни ему, ибо ей вспомнился давний рассказ о том, как ее отец покидал Ирландию, покидал поспешно, ночью, совершив убийство, которое ни он, ни его семья не считали убийством. Ведь и в ее жилах текла кровь Джералда, буйная кровь. Она вспомнила, какая пьянящая радость обожгла, захлестнула ее, когда она пристрелила мародера-янки. Буйная кровь текла у всех у них в жилах — текла под самой кожей, опасно близко к поверхности, то и дело прорывая приятную, учтиво-любезную внешнюю оболочку. Все они, все мужчины, которых она знала, даже мечтательно-задумчивый Эшли и нервно
