Краснокирпичный, снаружи он выглядел не столь красивым, как здание, бдительно охраняемое толстой женщиной и острыми копьями, да и внутри был мрачноват, особенно поначалу. Должно было пройти немало времени, прежде чем он стал для Валентина одним из лучших мест на земле…
Поскольку вузовских общежитий Валя отродясь не видывал, да и вообще не был избалован жильем, то усмотреть что-то особенное в помещении, куда его поселили, он никак не мог. Поселили — ну и ладно, большое спасибо. А между тем общежитие помещалось в бывшей церквушке, ныне, впрочем, до неузнаваемости разгороженной внутри на этажи и комнаты, отличавшиеся вместимостью чрезвычайной. И все же неуловимая, но повсюду разлитая торжественная мрачность, как и почти двухметровой толщины стены, продолжали упорно напоминать о том, что здание-то изначально было посвящено богу. Однако сменяющие друг друга поколения проказливых студентов думали об этом менее всего. И уж тем паче — абитуриенты, озабоченные единственно лишь вступительными экзаменами.
Даниил Данилович говорил о вузе, как о деле уже решенном, — он невольно мыслил категориями начала тридцатых годов, когда поступал и учился сам. Конечно, он слышал, что есть ныне такие понятия — «конкурс», «проходной балл», но как-то не придавал им должного значения. А между тем именно «проходной балл», словно шлагбаум, лег поперек Валиной дороги в вуз после того, как он вполне заслуженно схватил на вступительных экзаменах две тройки — по иностранному языку и сочинению. Что до иностранного, то его вины тут почти и не было — получилось так, что в школах, где он учился, почему-то не оказывалось преподавателя этого предмета, и немецкий язык он изучал только два последних года — в девятом и десятом классах. А вот в оплошке с сочинением Валя был виноват сам. Правда, сказался еще, наверное, и невысокий уровень подготовки в сельских школах по сравнению с городскими. Но как бы то ни было, Вале уже можно было укладывать чемодан и брать курс обратно на свои родные шурфы и канавы, если бы он случайно не встретил знакомого геолога из местного академического института. Геолог этот, кандидат наук, занимался какими-то специальными тематическими исследованиями и не раз бывал в партии, где работал Валентин. «Экая хреновина с морковиной! — заявил он, выслушав Валю. — Так мы пробросаемся ценнейшими кадрами. Куда только декан смотрит? Ты подожди уезжать денек-другой, а я буду действовать». Валя, который с юной категоричностью положил себе добиваться всего и всегда в жизни только самостоятельно и только честно, усмотрел в данном предложении столь ненавидимые им все эти «вась- вась» и «я тебе — ты мне», а посему гордо отказался. Однако «академик» без труда переубедил его, доказав в два счета, что существующая система приема в вузы — слепая игра случая и что сегодня, чего доброго, даже сам Александр Евгеньевич Ферсман запросто мог бы срезаться на вступительных экзаменах.
Кто знает, высказал ли «академик» эти доводы и декану геологического факультета, но, видимо, аргументы у него были сильные, потому что Валю приняли кандидатом (по поводу этого двусмысленного звания язвительные однокурсники немало шутили потом), а через полгода, после первой зимней сессии, он стал уже полноправным студентом. Декану — если только у него и были вначале какие-то сомнения — раскаиваться потом в содеянном не пришлось — университет Валя закончил с отличием…
С грехом пополам став пусть не студентом, а всего только кандидатом, Валентин все же каким-то чудом получил место в общежитии — искони геологическом общежитии на Иерусалимской горке. Оно тоже когда-то было церковью, только более сумрачного, что ли, толка, а именно — кладбищенской церковью, где отпевали покойников. Самого кладбища уже давно не существовало — на его месте был разбит парк, однако позади общежития кое-где еще виднелись среди деревьев забытые надгробья минувших времен.
Вообще, власти небесные, видимо, относились вполне терпимо к хозяйничанью в их былых владениях беспокойной молодой публики — не так, как в случае с цирком. Это жизнерадостное и суетное учреждение неким попущением властей земных оказалось приютившимся под самым боком Крестовоздвиженской церкви, расположенной, кстати, неподалеку от геологического общежития. Подобное соседство не могло нравиться верующей части иркутского населения и, само собой, не одобрялось также служителями культа. Но божьи жернова, как говорится, мелют верно, и в одну прекрасную ночь деревянный шатер цирка в клубах черного дыма вознесся к небесам. Сам Валентин этого не видел, он был в поле, но знакомые студенты говорили, что веселый и стремительный пожар сопровождался довольным хихиканьем сбежавшихся отовсюду набожных старушек. К слову, близость церкви вносила дополнительное разнообразие в жизнь не одного поколения студентов-геологов. Насмешливые скептики и убежденные атеисты, они ватагами заявлялись иногда ко всенощной службе накануне пасхи или рождества, чтобы в потной и душной толчее вдоволь поглазеть на древние обряды. Случались и недоразумения. Одно из них в устных общежитских преданиях дожило до времен Валентина. Дело якобы было так. Однажды вечером геологи-пятикурсники, отмечавшие какое-то важное в их жизни событие, шумной компанией возвращались к себе. Ведущая к общежитию улица начиналась почти у церкви и, будучи одной из старейших в городе, представляла собой ряд одноэтажных деревянных домиков с заборами, тесовыми воротами и скамеечками возле них. Так вот, старушки, коротавшие вечер на этих скамеечках, увидели нечто странное. По улице гурьбой, со смехом и гомоном, прошли развеселые студенты. В середине, ведомый под руки, двигался почтенный старец, длиннобородый, в очках и шляпе, в глухом черном пальто. Старушек обуял ужас: «Господи, грех-то какой — студенты повели к себе батюшку!» Как и что именно предприняли бабуси, неизвестно, но ясно одно: действовали они проворно, потому что вскоре в общежитие влетел донельзя взволнованный ректор университета: «Где поп? Куда дели попа?» Ни о каком попе никто здесь, разумеется, ничего не знал. Но откуда-то из недр сумрачного здания доносился мощный гвалт — ректор ринулся на звук. Рванул дверь, и в глаза ему первым делом бросилась величественная борода профессора Оренбургского. Любимец студентов, палеонтолог с мировым именем, он был классическим представителем исчезающего племени ученых-чудаков, рассеянных, добрых и в высшей степени непрактичных в повседневной жизни. Сейчас он восседал во главе стола и вместе с без пяти минут горными инженерами самозабвенно распевал древнейшую песню российского студенчества, известную, должно быть, еще студенту Казанского университета Владимиру Ульянову:
Явившись первый раз в теперь уже свое законное общежитие и войдя в указанную комнату, Валентин невольно застыл у порога. За столом — это он понял сразу — сидели настоящие матерые студенты, а не какая-то там шантрапа из абитуры, которая совсем еще недавно кишмя кишела в коридорах и общежитиях университета. В комнате было неуютно, голо, на некоторых койках лежали одни лишь полосатые матрасы, на большинстве же не было даже их, а студенты меж тем, по-всему, чувствовали себя превосходно, по- хозяйски. На вошедшего юнца глянули мельком, вскользь и тотчас величественно забыли о нем. Они попивали вино из бутылок с неведомыми иностранными наклейками и играли в карты, причем не в известного всем «дурачка», а во что-то таинственное и, видимо, очень умственное, судя по то и дело раздающимся возгласам: «Семь в бубях!.. Вист! Пас!.. Ренонс… Сюркуп… Без унции!..»
Особенно запомнился Валентину один — в желто-коричневом клетчатом пиджаке из модной тогда «драп-дерюги», грубой волосатой материи вроде толстой мешковины. Физиономия у него была выразительно-простецкая, загорелая, массивные очки. Он мурлыкал мужественным басом:
Под игрока — с семака, под вистующего — с тузующего…
