сбоку, он создавал боковое сжатие!.. Как быть? Гипотеза контракции [34] не сработала…
— Как это нет объекта? Да ты взгляни на географическую карту Европы, посмотри на геологическую карту, и ты даже без очков увидишь этот объект! Это же Италия! Этот сапог вдвинулся своим голенищем в тело Европы и нагромоздил перед собой всю систему Западных, Центральных и Восточных Альп. Все твои Дофинейско-Гельветские и Пеннинские покровы — это все отсюда!..
Роман засмеялся благодушно и снисходительно, словно наблюдал простительные шалости ребенка.
— Слишком просто, а ученые не любят простых объяснений — это как бы обесценивает их труд… Ладно, Альпы — чужая губерния, вернемся лучше к нашим баранам. Так ты нашел в своем районе этот объект, который создавал боковое давление?
Валентин ответил не сразу. Против воли отключившись вдруг от разговора, он смотрел на окружающие хребты и машинально отмечал про себя, что ближние из них выглядят сейчас тяжелыми, угрюмыми, будто закоченели от холода и сырости, а дальние напоминают застывшие за дождевой дымкой волны чего-то ураганно вздыбленного — моря не моря, но как бы и не земли.
— Нашел, — проговорил он после затянувшейся паузы и, смеясь, уставился на Романа. — Нашел. Вот ты не поверишь, но это Индия.
— А, идешь ты пляшешь, — вяло махнул Роман и, вмиг утратив интерес к разговору, двинулся вниз.
— Осторожней! — идя следом, говорил Валентин. — Загреметь на спуске еще легче, чем на подъеме…
Минут пять они спускались в молчанье, словно поссорились, потом Валентин, глядя ему в затылок, сказал:
— А ведь насчет Индии я серьезно…
Роман промолчал, но по ушам было видно, что слушает.
Когда-то Даниил Данилович внушал своему сыну, что в поле надо работать, имея в голове какую- нибудь идею. Без нее все твои знания — кирпичи, лежащие навалом. Но когда на них накладывается идея — возникает здание. Если идея ошибочна, то и здание получится ущербным, но все-таки это будет некое сооружение, а не бесформенный навал кирпичей. Исследователя природы с ошибочной идеей оспаривают, исследователя природы вообще без идеи — игнорируют.
Никаких своих взглядов Даниил Данилович Вале не навязывал — теорией контракции тот увлекся вполне самостоятельно и в образ сжимающейся Земли уверовал с безоглядным максимализмом юности. Это было на втором курсе университета. Ему вдруг все стало понятно. Вот уже сотни миллионов лет Земля постепенно уменьшается — следовательно, ее поверхность должна сминаться подобно тому, как сморщивается кожура усыхающего яблока. Так возникают горы. И вот почему пласты пород на всех континентах смяты в складки. Да, многие непонятные до того явления получили простое и изящное объяснение… Но потом пришло разочарование. Оказалось, с не меньшим успехом можно доказать совершенно противоположное, а именно — что планета наша расширяется. Валентин охладел к контракции, однако и теорию расширения Земли он тоже не принял, но вовсе не потому, что она уступала первой в смысле доказательств. Нет, он счел унизительным для себя столь резко, аж сразу на сто восемьдесят градусов, менять свои убеждения. Черт возьми, что он, флюгер какой-то, что ли? К вашему сведению, он относится к классу позвоночных, но никак не хордовых!
Правда, в богатом хозяйстве геологической науки отыскалась еще одна теория, причем созданная как бы нарочно для таких вот излишне привередливых молодцов: Земля пульсирует, попеременно сжимается и расширяется. Но эта золотая середина опять-таки не пришлась Валентину по сердцу. Компромиссы вообще вызывали у него неприязнь: если кто-то сказал, что дважды два есть четыре, а другой — пять, то четыре с половиной отнюдь не является правильным ответом…
Некоторое время Валентин пребывал в растерянности — но это внутренне, а внешне сделался этаким нигилистом, презрительно отрицающим «все эти кабинетные выдумки», которые сегодня утверждают одно, а завтра — совсем обратное. Это уже потом, значительно позднее, он понял, что ошибки теории контракции с лихвой окупаются самим фактом ее возникновения, ибо она была свидетельством мужества человеческого ума, дерзнувшего покуситься на столь, казалось бы, незыблемую основу основ, как размер самой Земли.
Итак, на какое-то время планета для Валентина застыла, умерла, превратилась в недвижный труп. Однако долго так оставаться, конечно, не могло. Сам собой явился вопрос: позвольте, разве не выпало человечеству жить на Земле отнюдь не в период благостного затишья на ней, а в разгар одной из тех тектонических бурь, которые за геологически мгновенный срок взламывают плоские горизонты древних равнин сумасшедшей осциллограммой горных цепей, а седые от солончаков степи и пустыни, ржавые от тысячелетней латеритной [35]пыли, погружают на дно морей, чтобы там, в их сумрачных глубинах, опять и опять творить таинство обновления земного лика? Все, практически все нынешние горные сооружения возникли совсем недавно, чуть ли не на памяти рода человеческого — всего каких-то несколько миллионов лет назад. Породившая их подземная буря называлась альпийской революцией, и она еще не кончилась — и это было прекрасно, ибо что может быть более созвучным романтике молодого сердца, чем революция? И однако, даже революции в том, как их описывали в почтенных толстых книгах, выглядели скучными. «Скучная революция» — нет, тогда еще Валентин не додумался соединить в своем сознании два этих несовместимых слова, но интуитивный протест против вертикальных движений ощущал постоянно. Вертикальные движения: вверх-вниз, вверх-вниз — это была какая-то мертвая зыбь, а не революция, преобразующая лик целой планеты. Безысходное однообразие качающегося маятника…
Но вот в один прекрасный день произошло чудо — Земля ожила. Ее материки, намертво закрепленные в градусной сетке, прибитые к своим местам прочнейшими гвоздями здравого смысла и априорных истин, — эти материки плыли! Не было удручающей монотонности колебательных движений, а был вечный дрейф по таинственному океану мантийного вещества планеты, и в грядущих миллионолетиях, как и в прошлых, континентам Земли предстояло, то распадаясь, то сливаясь, словно в гигантском калейдоскопе, образовывать все новые суши и новые океаны. Медлительные, как вечность, процессы.
Рядом с ними не то что жизнь человека, а вся история человечества — всего лишь миг. Но вот нашелся человек, который, взглянув на вечность глазами смертного, не потупил лицо долу, не закрыл его ладонями — он глядел прямо и узрел движение в изначально недвижном. Этого смертного звали Альфредом Вегенером, теория его именовалась мобилизмом, и говорить о ней было принято со снисходительным сожалением как о впечатляющем, но, в сущности, бесполезном подвиге. Валентин всегда интуитивно чувствовал, что геологическая теория, если она верна, должна обладать красотой. Мобилизм ею обладал. И еще была в ней высокая простота истины. Шарьяжами Валентин первоначально заинтересовался все из того же духа нигилизма, вернее — духа противоречия, поскольку и о них тоже в лекциях, в учебниках говорилось с неодобрением. В ту пору — дело было на третьем курсе — над его койкой в общежитии висел изготовленный им самим плакатик с изречением Рене Декарта: «Для исследования истины необходимо раз в жизни усомниться, насколько возможно, во всех вещах». И Валентин усомнился — и вовсе не потому, что так советовал великий мыслитель. Слушая лекции и читая учебники, он никак не мог избавиться от ощущения, что Земля развивается под строгим, бдительным присмотром почтенных отцов геологии — развивается послушно, с некоторой даже школярской робостью и в полном соответствии с их предначертаниями. Эпейрогенические движения [36], чинно воздымая и опуская поверхность планеты, созидают континенты и океаны. Следом наступает пора движений орогенических [37] — возникают горы, которые, разрушаясь в положенный срок, выстилают соответствующие пространства толщами осадочных пород. Затем приходит время тектонических революций — осадочные толщи сминаются, в них вторгаются магматические расплавы, образуются изверженные горные породы и различные месторождения. После этого все успокаивается в ожидании грядущей трансгрессии моря, за которой все должно повториться снова. Такова была высочайше утвержденная схема развития Земли. Не только процессы, происходящие на ней, но и само время тоже было строго разграфлено, словно канцелярская ведомость. Между геологическими эпохами вбиты пограничные столбы. Словом, все упорядоченно, благопристойно, даже если хотите, благонамеренно, и мятежному
