медведь–шатун. Чудом тогда остался жив Дандей, хотя всю зиму после этого пролежал в чуме. Его жене одной пришлось взять на себя все заботы о дряхлой старухе матери, трех детишках и больном муже. Кроме кабарожек и оленей, она успевала стрелять иногда белку и даже соболя, но добытые шкурки отдали шаману, приезжавшему лечить Дандея. Кое–как перезимовали. С весны Дандей начал потихоньку вставать, а за лето отошел совсем. Осенью в тайгу приехал приказчик большого богача Жухлицкого — торговал, многим товары отпускал в долг под зимнюю охоту. Дандею он сначала ничего не хотел давать, требовал, чтобы рассчитался за прежние долги. Но потом смягчился, снабдил–таки охотничьими припасами.
Но велик, видно, был гнев хозяина тайги: ни орехи, ни грибы и ягода в тот год не уродились. Первой исчезла куда–то белка, вслед за ней ушел соболь. Откочевали в другие места и изюбры, дикие олени и сохатые. Только маленькие кабарожки встречались еще на каменных россыпях и среди скал.
Большая беда пришла на земли Киндигирского, Чильчагирского, Туруягирского, Нганагирского и других родов. Бывало, обо всем забывал раньше охотник, углубившись в белую, торжественно замершую тайгу. Он видел: здесь вот от дерева к дереву пробежала по снегу белка — возвращалась в теплое гайно, проведав свои кладовые; по следам ее крылатым махом пронесся свирепый и удачливый охотник соболь; по пухлым сугробам, искрящимся под холодным солнцем, раскинула хитрую вязь следов лиса; вот здесь прошлой ночью побывали дикие козы — ископытили снег, рассыпали орешки, потом долго лежали, укрываясь от ветра за кустами; острые росчерки раздвоенных копыт — это изюбр, что неторопливо бродил здесь перед рассветом. И крылатые жители тайги тоже оставили свои следы: изрыт снег на краю болотца, несколько рябых легких перышек, крестики, тесно выдавленные на снегу,— это кормились куропатки; а тут взахлеб строчил заяц, и вдруг — с обеих сторон словно кто–то махнул по снегу огромными растопыренными пятернями, кровь, следы возни, и вот уже ни следов, ни самого зайца — вознесся, бедняга, в когтях филина куда–то в поднебесье; а вот это работа непоседливых синиц — густо рассыпана по белому желтая хвоя, скорлупки, древесная шелуха. Следы… следы… следы… Радостно охотнику войти в такую тайгу, легко ему идется. На сердце у него надежда, в каждом движении послушного тела — ловкость и сила, в зорком прищуре глаз — азарт, он вслушивается, и лесная тишина полна для него движением неуемной, многообразной жизни; усталости нет и не было — забыл про нее охотник.
Но совсем иной — покинутой, вымершей — стояла тайга в минувшую зиму. Тишина, нетронутые сугробы, изредка — неживой посвист ветра в оголенных прутьях кустарника…
Если бы беда могла оставлять на снегу следы, как лесное зверье, видно было бы, как она всю зиму кружила вокруг стойбищ, заходила в каждый чум.
Понурые возвращались охотники из тайги, и тяжкой ношей казались им пустые поняги. Жилища встречали их сиротливым дымом очагов, на которых нечего варить, голодным плачем младенцев, тяжкими вздохами стариков. Да, многие из старых и малых не дожили до весны.
В чум Дандея смерть наведывалась трижды за зиму: умерли двое детей — сын трех лет и пятилетняя дочка — и старуха мать. А не успел сойти снег — новое несчастье: слегла жена. Вселился в нее злой дух и словно огнем спалил, вычернил лицо, высосал все жизненные соки, мучил несказанно — раздирал ей грудь надрывным кашлем, заставлял со стоном корчиться, сухим страшным блеском зажигал ввалившиеся глаза. А ведь здоровая была баба — и к охоте привычная, и в домашнем деле ловкая… Несколько раз призывали шамана. Он приезжал на гладких оленях, бил в бубен, плясал вокруг больной, устрашающе гремя своими побрякушками. Лучше бабе от того не становилось, хотя шаману, чтобы он задобрил духов, Дандей отдал несколько оленей, лисью шапку, одеяла, подбитые рысьим мехом, и последние шкурки. Даже хорошее ружье, приглянувшееся шаману, не пожалел Дандей. Не помогло,— видно, очень уж сильный и зловредный дух вселился в несчастную бабу… В нелегких этих заботах проходило лето, осень близилась. Пора уж было подумать о наступающем времени охоты, а у Дандея не было ни ружья доброго, ни припасов, да и оленей осталось всего три. Что делать? Надоумили Дандея поговорить с приказчиком–китайцем Чихамо, который–де втихомолку подыскивает себе проводника с оленями.
Если б не нужда, ни за что Дандей не связался бы с Чихамо. Не нравилась ему таинственность, с которой готовились к отъезду, не нравилось и то, что Чихамо обещал рассчитаться золотом, а золото же Дандей считал недоброй штукой и не доверял ему. Но что было делать, если на эти проклятые желтые крупинки он мог приобрести новое ружье, припасы, муку, табак и много других нужных человеку вещей…
И в путь тронулись тоже не по–людски. Дандей с оленями ждал в указанном ему месте. Чихамо и с ним еще два человека появились около полуночи и принесли с собой мешки с продуктами и небольшие, но тяжелые котомки; дышали тяжело, как собаки в жаркий день. Тут–то бы и посидеть, не торопясь попить чаю, но нет — пришлось в великой спешке вьючить оленей.
Дандей за свою жизнь исходил немало таежных троп, с закрытыми глазами мог провести почти по любой из них, но китайцам были нужны звериные тропы, пролегающие по вершинам хребтов и глухому бурелому. Это тоже не нравилось Дандею, но он помалкивал, ибо успел убедиться, что человек, связавшийся с золотом,— пропащий человек. Разве не находил он в тайге старателей, убитых поодиночке и целыми артелями и порой истерзанных столь жутко, как не сделал бы ни один зверь?..
Со старинной кремневкой, одолженной у соседа, Дандей шел впереди каравана. За ним, сухо пощелкивая копытами, вышагивал крупнорогий пороз и две оленухи. Свои маленькие плотные торбочки китайцы тащили сами. Неутомимо, словно во сне, они шли день за днем, одинаково опустив иссохшие костяные головы со впалыми висками. Равнодушны и пусты были их скопческие лица, только в самой глубине тусклых глаз постоянно тлел алчный желтый огонек.
Костров почти не жгли, боясь, что увидят со стороны огонь или дым чьи–нибудь недобрые глаза. В первый день пути, когда Дандей, набросав в костер сырой ягель, развел дымокур для оленей, подскочил Чихамо и, ни слова не говоря, яростно затоптал огонь. Дандей окаменел от неожиданности. Чихамо шипел, трясся, брызгал слюной:
– Пустой голова! Никогда так не делай, плохой человек увидит!..
Дандей промолчал. Не к лицу охотнику спорить с человеком, который не понимает простой вещи: олень — не собака, к человеку его привязывают две только вещи — дымокур и соль, в остальном же он всем подобен своим диким сородичам. Чихамо требовал невозможного — идти через тайгу так, чтобы никто об этом не знал и не узнал. Но ведь даже маленькая белка и то оставляет царапинки на коре дерева, обкусанные грибы. Может ли целый караван двигаться совсем без следов? Странные люди, странные у них желания… Дандей начинал ощущать растущую тревогу, предчувствие какой–то большой беды.
Как ни торопил Чихамо, шли медленно: путь выдался кружной, трудный,— следуя прихотливым извивам козьих и изюбриных троп, делали порой по пять верст вместо одной напрямик. Чихамо злился, но молчал, только все более землисто–желтым становилось его лицо. Непонятно, спал ли он: ночью, когда бы Дандей ни проснулся, китаец сутуло горбился у жиденького костра, чутко поводил головой, вглядываясь и вслушиваясь в таежную темень.
На пятый день пути вышли к белой от яростного бега речке Чокчокачи. Неширокая, но полноводная, она с гулом летела по крутому ложу, загроможденному каменными глыбами. Несмолкающее эхо гудело в высоких обрывистых берегах. Обдавая пенными брызгами прибрежные кусты и скалы, Чокчокачи бешено стремила ледяные свои воды к могучему Витиму.
Подрагивая чуткой кожей, олени нерешительно ступили на берег. Еле заметная тропа бесследно терялась на камнях, но Дандей видел, что брод здесь. Он молча вырубил всем по шесту, поправил на плече кремневку и, ведя в поводу пороза, вошел в воду. Опасен и труден был каждый шаг — подошвы скользили по гладко зализанным донным камням, от обжигающего холода начинало сводить ноги. Чем дальше, тем сильнее слышалась угроза в рокочущем шуме реки. Вот вода поднялась уже до пояса. Подхватило и понесло оленей. Дандей раза два терял под ногами дно, но, подпираясь шестом, успевал выправиться. Наконец он перебрел реку и сразу кинулся ловить оленей, выходящих на берег саженях в двадцати ниже по течению.
Китайцы все еще стояли на той стороне, зачарованно уставясь на стремительно несущуюся воду. Костлявые, сутулые, темные, они вдруг показались Дандею не людьми, а лесными духами, которые вот–вот повернутся и молча, гуськом пойдут обратно, чтобы бесследно затеряться в сером сумраке тайги.
Первым в воду вошел Чихамо. Он двигался с опаской, мелкими шажками. Его срезанная водой фигура подолгу застывала неподвижно над бушующим потоком, прежде чем он решался оторвать шест от дна и, перенеся его чуть вперед, снова опереться о дно. Двое остальных брели следом — один сразу за Чихамо,
