Словом, пошло–понеслось веселье в старых добрых чироканских традициях, слегка уже подзабытых из–за угасания прежней бравости приисковой жизни.
К восходу солнца Кузьма уже лыка не вязал — только и мог, что мычать да таращиться бессмысленно. На развезях был и Купецкий Сын. Наконец Василиса уволокла их по одному за занавеску. При этом Купецкий Сын порывался обнять ее, хихикал, норовил заплетающимся языком говорить сладкие двусмысленности, но как только очутился на семейной деревянной кровати, тотчас успокоился и заснул, крепко облапив похрапывающего Кузьму.
Василиса на часок прикорнула на сундуке, потом вскочила и, по извечной бабьей привычке, принялась шустрить по дому, хлопотать во дворе. Хотя ни коровы, ни свиней, ни кур у них не было, однако хозяйство есть хозяйство, и дело всегда найдется. Уже ближе к обеду она надумала сбегать к соседке — попросить в долг немного постного масла. Как водится, хозяйки разговорились, посудачили о своих и чужих мужьях, поплакались на жизнь, поговорили всласть о кошмарном убийстве на Полуночно–Спорном, и вот тут–то Василиса и похвасталась, что ее–де ухажер, всем известный Васька Разгильдяев, водит тайную дружбу с самим Аркадием Борисовичем Жухлицким и в любое время получает у него какие хочешь продукты и сколько угодно спирта.
Словом, Василиса выложила все без утайки. Правда, Купецкий Сын ходит за продуктами крадучи, но уж коли он у Жухлицкого числится в приятелях, то небольшой слушок о его фортуне не может ему повредить. Так рассудила Василиса, но не так оно получилось на деле.
Соседка усомнилась сначала, но от Василисы так вкусно попахивало винцом, к тому же она принесла попотчевать пару свежих шанег, так что хочешь не хочешь, а приходилось словам ее верить.
Едва дождавшись ухода Василисы, соседка поспешила к своим товаркам. Новость вспорхнула и почти мигом облетела весь Чирокан, потеснив даже были–небылицы о десяти зарезанных старателях. Часам к трем пополудни она достигла ушей Аркадия Борисовича.
Жухлицкий вместе с другими вернулся с Полуночно–Спорного перед рассветом, чему и случился невольным свидетелем дрожавший в чертополохе Купецкий Сын. Поспав несколько часов, Аркадий Борисович с аппетитом сел завтракать в компании с Епифаном Савельевичем Кудриным.
Комиссар горной милиции выглядел неважно. Лицо у него было какого–то сыромятного оттенка, глаза воспаленные, рука, когда он подносил ко рту рюмку водки, мелко дрожала. Увиденное на Полуночно– Спорном подействовало на него тяжко — вернувшись, он ни на минуту не мог сомкнуть глаз.
Аркадий Борисович вспомнил, как Кудрин наотрез отказался войти первым в землянку с убитыми и насмелился спуститься туда лишь вслед за Рабанжи и Митькой. А чуть побыв там, выскочил с посиневшим лицом, любого мертвеца краше, отбежал на десяток шагов и с полчаса мучился рвотой так, что казалось — еще немного, и мужика вывернет наизнанку. Толку с него, конечно, не было никакого. Осматривать убитых и делать соответствующую бумагу пришлось Жухлицкому и Турлаю, у Кудрина же едва хватило сил поставить на ней свою закорючку. После этого трупы спустили в глубокий шурф, завалили землей и на том пошабашили. Словом, можно было самим и не ездить, а послать, скажем, того же Рабанжи с казаками, но порядок есть порядок, а в таком деле — особенно.
Видя, что комиссар милиции вытягивает третью рюмку подряд, Аркадий Борисович счел нужным заметить:
– Сейчас предстоит допрос Чихамо и тех двоих, которые с ним. Вчера ты еще мог корчить из себя институтку, но сегодня должен хорошенько все запоминать и записывать. Это первое. Второе: с нами будет Турлай, и если кто из китайцев заикнется при нем, что была, мол, с Жухлицким тайная договоренность о золотодобыче на Полуночно–Спорном, тому моментально затыкай глотку, уразумел? И что бы там ни говорил Турлай, не вздумай забрать их от меня в Баргузин.
– Вы, Аркадий Борисович, за меня не бойтесь, Кудрин понимает, Кудрин сделает.
– Ну–ну…— неопределенно отозвался Жухлицкий.
Дознание, в общем–то, прошло так, как и рассчитывал Жухлицкий. Снова, подвывая, нес околесицу рехнувшийся Чихамо. Плакался и бессвязно лепетал его напарник. Находившийся в здравом рассудке Дандей говорил вполне толковые вещи, но он многого не знал и знать не мог. И все же Аркадий Борисович не учел одного: полусумасшедшего или, тем паче, окончательно сумасшедшего, уж если он что втемяшит себе в прохудившуюся головенку, спихнуть с его дурацкой позиции ох как тяжело. Сколь ни рявкал, ни обрывал Кудрин, едва китайцы, скуля, начинали бормотать что–то о золоте и мертвом Ян Тули, они продолжали с тупым упорством гнуть свою линию. Их разрозненных всхлипов и косноязычных причитаний оказалось достаточно, чтобы Турлай заподозрил неладное, и это, разумеется, не могло укрыться от зоркого глаза Жухлицкого.
Выбравшись из подвала, все трое остановились под стеной дома, с удовольствием ощущая тепло солнечных лучей и приятную прохладу чуть веющего ветерка. Турлай и Кудрин закурили, а некурящий Жухлицкий рассеянно поглядывал по сторонам и был явно не расположен начинать разговор первым.
– Дело ясное, что дело темное,— Турлай слизнул с губ махорочные крошки и выплюнул их с крайне недовольным выражением лица.— Не знаю, как с теми двумя, а вот охотника–то надо бы отпустить. Вины за ним я не вижу.
– Это так скоро не делается,— авторитетно возразил Кудрин.
– А Дандей–то здесь при чем? — настаивал председатель Таежного Совета.
– Орочон пойдет свидетелем. А то, глядишь, и до соучастника дорастет…
– Комиссар милиции прав,— вмешался Жухлицкий.— Убийство одиннадцати человек сразу — это не шутка. Такого у нас в тайге не было даже в самый разгул варначества.
– Ну, нехай буде гречка,— подумав, согласился Турлай.— Только замечаньице есть у меня. Арестованные содержатся под землей, в холодном и сыром помещении. Этак они отдадут богу душу. Надо бы обеспечить им более человеческие условия, особенно охотнику Дандею как наименее виноватому.
– Ишь чего захотел: человеческие условия! — окрысился Кудрин.— Будь моя воля, я б их сегодня же живьем в землю закопал!
– Так–таки и закопал бы? — прищурился Турлай.— Сегодня же? И бедного Дандея тоже?
– И Дандея тоже! — упрямо заявил Кудрин.— Лучше пятерых невиновных прихлопнуть, чем упустить одного виновного.
– Ну–у!— Турлай искренне изумился.— Який храбрый — як берковы штаны. Где ж ты такой жандармской арифметике обучался?
– Это уж вы, Епифан Савельич, немножко того… погорячились,— мягко упрекнул зарапортовавшегося Кудрина Жухлицкий.— Председатель прав. Надо, конечно, позаботиться об арестантах. Вот только куда бы их поместить?
– Неужто не стало в Чирокане пустых домов? — сказал Турлай.
– Дома–то есть, — размышлял вслух Аркадий Борисович.— вот только сбежать из них — пара пустяков…
– Не сбегут они, некуда им сбежать… Да и незачем,— Турлай со скучающим видом оглядел обширный двор и вдруг, как бы невзначай, спросил: — О каком это золоте они толковали?
– Вот–вот, из–за него–то они, бедняги, и спятили,— засмеялся Жухлицкий.— Не то у них золото украли, не то они сами у кого–то стащили. Мертвеца еще приплели сюда же… Что с них возьмешь: сумасшедшие — они и есть сумасшедшие…
– Так–то оно так, да одно неладно: убитые. За здорово живешь одиннадцать человек не убивают. Тут замешано золото… много золота. А где оно?
– Орочон же говорит, что затопили в реке,— вмешался Кудрин.
– Утопить–то утопили, да не все,— попыхивая цигаркой, сказал Турлай.— Треть утопили, но никак не больше. Куда ж подевалось остальное? В свинец обратилось? Или покойный Ян Тули пришел с того света да унес его?
– Э, гражданин председатель, оставим лучше эти гадания!— Жухлицкий безнадежно махнул рукой.— А то как бы самим не спятить из–за этого проклятого золота.
– Ох и хитрый ты мужик, Аркадий Борисович,— засмеялся Турлай.— Сказал тоже: проклятое золото!.. Нет, гражданин Жухлицкий, золото золоту рознь. Если им владеешь ты или такие, как вот эти спятившие, тогда — да, оно проклятое, это верно. А вот если золотом владеет народ, республика,— тут уж оно никак
