нами ехал и у речушки отстал. Мы переехали вброд, а его нет и нет. Час прошел, два, три, четыре… Мы — к хозяину, Анечка с ним села в бричку, и поехали они назад, в луга. И нашли у речки воз с сеном, оглобли на земле лежат, а лошади и жеребенка нет. Я этого жеребенка до сих пор помню: такой пегий, тонконогий, еще кормился от матери. Лошадь была молодая, и жеребенок впристяжку с ней ходил. А тут и Сидора нашли за кустом в воде. Может, умыться он хотел, а его подкараулили, дубиной оглоушили и утопили. На левой стороне лица — след от удара. Сидор — мужчина очень сильный и ловкий, одолеть его можно было только исподтишка. Местные валили на цыган, но я грешить на них не буду — темное это дело… И поцеловала я Сидора в первый и последний раз в жизни в холодный лоб на похоронах при прощании… Не помню, были тогда сельсоветы или их еще не было, но какая-то местная власть была. И вот главный из этой власти — молодой мужик, Яшка-рябой, пел замечательно, и они с Анечкой спелись. Он предложил ей замуж за него идти, и она согласилась. Ну и этот же Яшка выписал нам всем справки, вроде удостоверения личности. Анечка записала и себя и меня на фамилию Галушко. Вот так оно и получилось… Все одно к одному. А еще погодя какое-то время я завербовалась на Дальний Восток, и уехали мы с тобой уже из Харькова. А почему ты не Сидоровна, а Александровна, тоже объясню: там, в Харькове, я работала на вербовочном пункте и сама тебя записала Александровной, ну мочи моей не было записывать тебя Сидоровной, вот я и переименовала Сидора в Александра. А насчет Сидора объяснила, что это его кличка была, что так его дразнили… Тогда у всех клички были — от рядовых до вождей. Никто вникать не стал, тогда это просто было, такая круговерть еще стояла, что все записи делались со слов. Даже форма такая была — «со слов». Можно было записаться на любую фамилию и выдумать себе любую биографию… Уехали мы с тобой в Благовещенск, а когда настала пора тебе учиться, я накопила к тому времени денег, и поехали мы с тобой в Москву. Прибыли, и чудо случилось чудное: в первый же день я устроилась дворником в этот двор. Сначала мы с тобой жили в кочегарке, старичок дядя Вася нас опекал. Он и двадцать лет назад был точно такой же, как сейчас, — старичок. Да, все лето прожили мы в кочегарке, а за это время построили «дворницкую». Первоначально она предназначалась для домоуправления, но временно поселили нас с тобой. А потом пришел на должность новый домоуправ, и ему «дворницкая» совсем не понравилась, а тут освободились в седьмом подъезде две большие квартиры рядышком, и с тех пор домоуправление «временно» там, а мы с тобой «временно» здесь.
— А почему квартиры освободились? — невольно спросила Александра.
— Тогда, Саша, они часто освобождались. Главу семьи арестовали, семью выкинули вон — квартиру освободили. Дай Бог, чтоб снова это время не пришло.
— Да что ты, ма, не придет!
— Как сказать, доченька, как сказать…
— А знаешь, тогда, в Праге, университетские женщины рассказали мне про Марию, а потом на моих глазах их арестовали наши особисты и увезли.
— За что?! — удивилась мать.
— За то, что русские эмигранты. Тогда там арестовали многих русских, и я слышала, их тут же расстреляли в тюремном дворе.
— Хорошо быть русским, — сказала мать, — чужие не убьют, так свои достанут.
За стеной в кочегарке тяжело хлопнули входные двери, раздались голоса: пришла ночная смена. Хотя время было летнее, но для горячей воды в доме подтапливали понемножку. Среди голосов особенно выделялся писклявый фальцет.
— Старичок дядя Вася, кажется? — с улыбкой кивнув в сторону кочегарки, спросила Александра.
— Он.
— Это он иногда тебе говорит: «Эх, хороша советская власть, да очень долго тянется»?
— Да. Он всегда шумный, всегда «под мухой»… А я ведь, дочь, еще перед тобой виновата… — Анна Карповна прошла в темный угол комнаты, покопалась там у подобия буфета, принесла и показала Александре на ладони какой-то крохотный кусочек картона. Александра не сразу разобрала, что это. — Портрет твоего отца, — поднеся к свету раскрытую ладонь, сказала Анна Карповна. — Еще когда ты на войну уходила, хотела показать, но тоже загадала: пусть вернется, тогда и посмотрит.
На овальном клочке картона был изображен немолодой мужчина с короткой стрижкой и пышными усами, с выпуклым Сашиным лбом, с небольшими, но выразительными глазами, которые смотрели спокойно и уверенно. Дальше шла только шея, а плечи были срезаны.
— Ма, а почему плечи срезаны?
— Там адмиральские погоны, на всякий случай я срезала.
Рассмотрев у себя в руках фотографию, Александра прикоснулась к ней губами и вернула на мамину ладонь.
— Ты вот что, дочка, когда я умру, положи мне эту фотографию в левую руку и сожми пальцы. Вот так. — Мать показала, как надо сжать пальцы.
— Ну что ты говоришь?!
— Ничего особенного. Просто такая моя будет воля. Обещаешь?
— Ма, что ты?
— Обещай!
— Обещаю, — прошептала Александра.
Как выяснилось потом, за всю жизнь у Анны Карповны только и было, что три просьбы, к которым она потребовала клятвенные подтверждения от дочери: первая — не пить спиртное на фронте; вторая — окончить медицинский институт; третья — положить ей в руку портрет мужа, чтобы с тем и похоронить ее. Всего три просьбы за целую жизнь — не так уж и много по всем временам.
XVI
В сентябре 1947 года Александру зачислили на третий курс медицинского института, и дни полетели один за другим, забитые делами едва ли не по минутам. Студенческий поток, в который она попала, в основном состоял из бывших фронтовиков или, во всяком случае, парней и девушек, близких к Александре по возрасту. Они ведь поступали в институт в августе 1945 года. Ребят со школьной скамьи, или, как их называли, «малолеток», на третьем курсе были считанные единицы, зато на втором и первом полным-полно. Так что Александра не чувствовала себя ни белой вороной, ни перестарком, что было для нее важно. Поэтому и учеба сразу пошла хорошо, даже отлично, что и позволило Папикову немедленно выхлопотать «для лучшей медицинской сестры Советского Союза» именную стипендию. Александр Суренович был из тех людей, кто, взяв однажды на вооружение какое-то клише, в дальнейшем пользуется им неизменно. Вот так как-то он назвал Александру «лучшей медицицинской сестрой Советского Союза» и с тех пор во всех официальных представлениях именовал ее только так и не иначе.
К новому, 1948-му году пришел в себя после кончины матери Марк и снова стал досаждать Александре своими ухаживаниями, правда, довольно робкими, но все равно очень тягостными для нее.
А в феврале нежданно-негаданно объявился маленький генерал. Как выяснилось, он разыскал Александру через заместителя главврача той больницы, где когда-то работали вместе Александра, ее мама, Карен и Надя, занявшая теперь столь высокую должность. Маленький генерал упрямо посылал цветы, билеты в кино, в театр, в цирк и даже в Большой театр. От этого натиска Александра подрастерялась, что вообще было на нее не похоже. А перед приглашением в Большой театр просто спасовала и приняла его. В течение вечера выяснилось, что маленький генерал обладает явным чувством юмора, а классическую музыку знает гораздо лучше, чем Александра. Но все это, увы, на Александру не подействовало, и у нее не возникло даже намека на живое чувство к упорному ухажеру. То же самое было и с Марком.
— И чего ты носом крутишь? — как-то сказала Надя. — И Марк, и генерал — женихи высший сорт, экстра! Видела, на шоколаде бывает написано «экстра»? Вот так и твои женихи.
— Бери их себе, — равнодушно отвечала Александра, — а я привыкла одна, и мне никто не нужен, кроме того, которого нет и быть не может.
Поговорили об этом и с мамой.
— Они тебе противны? — спросила Анна Карповна.
