которых когда-то она вывезла на яхте «Николь» из оккупированной немцами Франции в Тунизию. Ни с кем из них она нарочно не поддерживала личных отношений, поступая по правилу «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Исключение составлял отправленный ею в Габон и задержавшийся там у доктора Швейцера тот самый светлоглазый фельдшер, что рассказал ей о ее родной сестре Александре, которая почему-то носила фамилию Галушко, о матери Анне Карповне, с которой он в Москве, случалось, работал в больничной посудомойке.
Как-то еще в форте Джебель-Кебир она по обыкновению заговорила с Анатолием Макитрой на украинском.
— Можно и по-русскому говорить, — сказал ей неожиданно юноша, — я по-русскому лучше люблю.
— А чем тебе плох родной украинский?
— Ничем. Та он мне не родный.
— Разве ты не украинец?
— Не-а.
— А кто ж ты?
— Русин я. Слыхали про такую нацию?
— Русин? Слыхала. У нас в Николаеве повар был русин, очень хороший повар. Вы в Прикарпатье живете?
— Точно! — расплылся в улыбке Анатолий. — Я такой радый, шо вы знаете нашу нацию, а то кому ни скажи — никто не знает. Это потому, шо перед войной нас всех силком записали украинцами, а мы — русины.[23]
— Ты католик?
— Та Бог с вами! — Анатолий троекратно перекрестился. — Мы, русины, — православные испокон веков.
— А по-русски писать умеешь?
— Ну как же, я ведь фельдшерское училище в Москве окончил. Умею.
— Вот и славно! Поедешь за море учиться — будешь иногда мне письма писать. Саша Галушко — моя родная сестра.
— Да вы что!
— Да, моя родная сестра. Младшая. Правда, я не видела ее с двадцатого года.
— Ой, вы б ее не узнали!
— Еще бы! — засмеялась Мария Александровна. — Тогда ей годик был.
— И то правда, — оторопело сказал Анатолий. — А я думаю, чего вы такая хорошая? Теперь понятно. Раз вы Сашина сестра — теперь понятно. Саша — самая лучшая на свете!
— Спасибо тебе, Толя, а ты мой самый добрый вестник за столько лет. Спасибо…
Когда Мария Александровна и Фунтик вернулись домой, там уже вкусно пахло свежесваренным борщом и тетя Нюся ждала их, чтобы накрывать стол к обеду. В свое время Мария Александровна, конечно, читала ехидненький пасквиль талантливой писательницы Тэффи о том, что русские только и делают в Париже, что объединяются «под лозунгом борща», что ничего другого они вроде бы и делать не умеют. Как никто другой, Мария Александровна знала: русские делали и делают в эмиграции много достойных дел. А что объединяются «под лозунгом борща», так это вопрос национальной кухни. «Для русских и украинцев борщ — замечательное блюдо, а для тех же французов — „жидкий винегрет“. Зато они лягушек едят — кому что нравится, пусть себе едят на здоровье», — обоняя еще далекий запах борща, думала Мария Александровна, поднимаясь к себе на третий этаж по широкой и довольно пологой мраморной лестнице, застеленной зеленоватой ковровой дорожкой, которую консьержка успела с утра почистить. Дом был трехэтажный, большой, с парадным подъездом и черным ходом. Первый этаж Мария Александровна сдавала швейцарской фирме по продаже напольных, стенных и настольных часов, которые могли быть изготовлены даже в единственном экземпляре; на втором этаже было рабочее бюро самой Марии Александровны с тремя сотрудниками и ее доверенным секретарем, знакомым ей еще по банку господина Жака, неким пожилым, очень опрятным и знающим тонкости финансового дела мсье Мишелем; на третьем этаже Мария Александровна и тетя Нюся жили сами, там были у них спальни, столовая, кухня, ванные, гостиная, кабинет Марии Александровны и еще четыре просторных комнаты для гостей, хотя приезжал к ним иногда только доктор Франсуа из Тунизии и, как правило, без своей Клодин.
— Письмо вернулось, — сказала тетя Нюся с порога, указывая глазами на тумбочку, где лежал конверт с наклейкой о том, что неправильно указан адрес получателя.
— Опять дурака валяют! — сказала Мария Александровна. — Адрес указан правильно, просто они не хотят, чтобы хоть какая-то добрая весточка с воли дошла до старика, вот и пишут: «Неправильно указан адрес получателя». А получатель-то один-единственный, всему миру известный, и остров такой один, и почта там одна, и тюрьма одна. Ладно, я все равно буду слать и слать свои письма.
— Правильно, — сказала тетя Нюся, — капля камень точит.
Это было очередное письмо маршалу Петену на остров Йе. За три года таких писем вернулось Марии Александровне десятка полтора.
За эти самые три года жизни в компании Марии Александровны тетя Нюся переменилась неузнаваемо. Во-первых, выяснилось, что по годам она совсем не старуха, а старше Марии Александровны всего на 14 лет, то есть ей сейчас 57 лет, что для женщины, живущей в достатке и при добром здоровье, возраст более чем деятельный. Во-вторых, Мария Александровна убедила тетю Нюсю, что надо красить волосы, и теперь она была не седая, как прежде, а светлая шатенка, притом при своих родных черных бровях вразлет. Да и морщины на ее лице заметно разгладились, и синие глаза засветились еще далеко не изжитой жизнью. В-третьих, Мария Александровна обучила тетю Нюсю разговорному французскому языку, сделала это она просто: объявила однажды тете Нюсе, что отныне полгода они будут говорить только по- французски, а та пусть приспосабливается, как может; и тетя Нюся таки приспособилась — за полгода ее словарный запас возрос многократно, произношение стало вполне парижским, у тети Нюси был хороший музыкальный слух, и это очень ей помогло. В-четвертых, Мария Александровна сначала обучила тетю Нюсю езде на своей машине, потом отдала ее в краткосрочную автомобильную школу, чтобы та получила водительские права, как положено, а затем и купила ей небольшой скромный автомобиль «рено», на котором та два раза в неделю на рассвете ездила на продовольственный рынок «Чрево Парижа» купить чего-нибудь «свеженького». Тетя Нюся ездила на рынок с удовольствием, как будто в театр ходила, торговалась с продавцами ожесточенно и всегда побеждала в этих маленьких торговых войнах, за что продавцы обожали мадам Нюси и зазывали ее наперебой каждый к своему товару, всем хотелось посмеяться и поспорить за какие-нибудь сантимы с веселой, напористой и, как они справедливо считали, настоящей хозяйкой, понимающей толк в продуктах. Раз в две недели она ездила на загородное кладбище Сен-Женевьев-де-Буа «проведать» своих мужа и сына, а также первого мужа Ули казачьего есаула Андрея Сидоровича Калюжного. Она так и говорила о них, как о живых: «Пиду провидаю хлопцив».
Еще Мария Александровна приодела тетю Нюсю таким образом, чтобы та выглядела не как прислуга, а хотя и небогатая, но вполне самодостаточная дама. Проделывая все это с тетей Нюсей, Мария Александровна не могла не думать о том, что нечто похожее было и в ее отношениях с Ульяной, произведенной когда-то ею в кузины. «Жаль, все плохо кончилось», — думала она об Ульяне, и, чтобы тетя Нюся, не дай Бог, не повторила судьбу Ульяны, она не производила ее в свои родственницы, а если случалось представлять ее кому-нибудь, то представляла как компаньонку и экономку.
Тетя Нюся сварила замечательный постный борщ, а на второе были у нее телячьи котлеты с овощным гарниром. Обедали они вдвоем, иногда позволяли себе по бокалу красного вина, а в долгие зимние вечера немножко водки, которая, как и теперь, продавалась тогда в русских магазинах Парижа вместе с селедкой, черной икрой и гречкой.
Конечно, Мария сделала для тети Нюси многое, но и та не оставалась в долгу. С тетей Нюсей впервые в жизни Мария почувствовала себя с прочным тылом за спиной, как в детстве. Душу ее не покидало благодарное чувство всех истомившихся в одиночестве, чувство дома, чувство, что там ее ждут, там чисто, светло, тепло, уютно и вкусно пахнет. Тетя Нюся не была излишне разговорчивой, но когда что- то рассказывала, то делала это сочно и ярко на смешанных русском, украинском, а теперь и французском языках с очень точным юмором. Не была она лишена и актерских способностей и умела изображать в лицах
