Лазорский шоркнул пальцем под своим носом, точно проверяя, нет ли в самом деле усов, и воскликнул:
— Ах, вон куда прицел!.. Так-так. Сейчас я кое-что начинаю понимать. Значит, в лоб не удалось, решили сбоку ударить!
— В какой лоб? — спросил я.
— Анечкин огород — это что, не лоб?
— Это не мы. Вы сами разбирались.
— Вас разберешь! На то вы и ребятня, что — хвать! — и концы в воду!.. А на меня частушки зря сочинили. Народ хозяин над огородами, а я тут — ноль без палочки. Так что, Кудыкин, вычеркивай свои куплеты к чертовой матери! Прославите ни за что на весь город. Мучитель детей, скажут. Вычеркивай.
— Ну, тогда сами вместо частушек выступите и потребуйте, чтобы нам дали место! — заявил я.
Растопырив толстые пальцы, Лазорский прижал к груди ладонь и умоляюще протянул:
— Ребятки, ну какой дурак, извините, отдаст вам свой огород под футбол? Вы подумайте!
Славка не выдержал и сказал:
— А разве дядя Федя дурак?.. Он нам отдал весь свой огород. Пять метров!
Лазорский нахмурился.
— Это какой дядя Федя? Федор Иванович?.. Ну, милые, не знаю. Если уж вы меня лично берете за горло, то пожалуйста — метр от моего огорода режьте! А чтобы весь — вы хоть на вокзальной площади пойте про меня — не дам.
— Метр — что? Один да пять — шесть, — грустно подвел я. — На шести метрах только семечки щелкать.
— Не знаю, — повторил управдом. — Говорите с народом сами, а меня ни в частушки, никуда не втягивайте. Обещаете — берите бруски, а нет… — он расстроенно махнул рукой.
Жаль было сдаваться, но Степан Ерофеевич так серьезно расстроился, и так нам требовались бруски, что я сказал:
— Обещаем, — и вздохнул.
— Ну и молодцы.
— Только нам бы еще три-четыре доски метра по два.
— Глянем в сарайке.
Все нам дал Степан Ерофеевич, даже гвозди и молоток, буркнув, что у Куликовых, наверно, и этого нет. Мы сложили бруски носилками, погрузили доски и пошли. Щедро уплатил управдом за куплеты, за нашу борьбу. А писать другие, безуправдомные, стихи уже было некогда. Что же делать? Неужели концерт вхолостую выстрелит?.. Горько пережевывая весь разговор с Лазорским, я вдруг в последних его фразах уловил какой-то пульс. Странный я комиссар — сам почти ничего не выдумываю, а все подхватываю да улавливаю… Пульс этот так растокался, что я замедлил шаги. Стой-стой, да это же гениальная мысль! Я выронил бруски, так что загремели доски, быстро повернулся к Славке и, протянув к нему руки, крикнул:
— Славка, ура-а!.. Сегодня будет революция!.. Сегодня мы получим землю, как крестьяне в семнадцатом году! Вот от этого столба, — я хозяйски зашагал вдоль забора. — И вот до этого!.. Пять огородов! Хватит?
— Хватит, — невесело сказал Славка.
Он не верил. Я рассмеялся, подхватил бруски и у крыльца Куликовых шумнул:
— Эй, люди!
Я хотел им объявить о сегодняшней революции, но вместе с нашими девчонками выскочила и Марийка, прибежавшая без нас. Я обрадовался, но осекся — Марийка была еще не нашей. Но девчонки и так возликовали, увидев столько строительного материала и решив, наверное, что для этого я их и звал. Эх, курицы близорукие!
С перекрытием мы со Славкой провозились недолго. Затащили все на крышу дома, сколотили там прямо против крыльца раму, обтянули ее тремя старенькими одеялами и, спустив на сени, подвинули вплотную к стене. Рама легла точно на оконные наличники. На кухне, конечно, сразу потемнело, и девчонки довольно загудели.
Потные и усталые, мы сунулись было напиться, но артистки завизжали, и тетя Маша, помогавшая им подгонять костюмы, вытолкала нас.
— Вова, подожди! — крикнула Томка и вынесла мою белую, с нашитыми на грудь красными полосами, царскую рубаху, сделанную из отцовской. — Давай примерь еще раз… Пошли вон к тете Маше.
— Мы же вчера кончили.
— Значит, нет, раз говорю! — Тут уж была ее власть — она портняжничала.
Мы оказались в тихой тети Машиной квартире.
Томкин билет «Союза Чести» все еще лежал в моем кармане. При всех я решил не стыдить ее — что с нее возьмешь? — а наедине оставаться с ней избегал, чуя в этом какую-то неприятность для себя.
— Ты как будто боишься меня, — обиженно упрекнула Томка.
— Чего это мне тебя бояться?
— Уж не знаю… Надевай.
Я скинул свою выпачканную ржавчиной рубаху, вытер о подол пальцы и осторожно натянул царскую рубаху. Томка велела поднять руки и заходила вокруг, что-то поддергивая и просматривая.
— Ты вот скажи, где твой членский билет? — спросил я, заранее усмехаясь над тем, как она будет выкручиваться.
Томка испуганно замерла передо мной, сложила ладони лодочкой и прошептала:
— Потеряла… Ругай, Вов, не ругай — потеряла!
Признание как-то смутило меня, и вместо того, чтобы дать ей нагоняй, я просто вынул билет и протянул ей, сказав только:
— На, растеряха.
— Нашел?.. Ой, Вовка! — Она схватила мою руку вместе с билетом. — Надо же, ни кто-нибудь, а ты нашел!.. Примета! — протянула она загадочно-слащаво.
— Не примета, а Юрка нашел, — сказал я, опять поднимая руки.
— Бобкин?.. Вот паразит, везде успеет!.. А ты никому не говорил?
— Нет.
— Ну и молодец!
— Да уж молчала бы! — Я поморщился, второй раз зарабатывая сегодня этого «молодца», и все за то, за что надо бить по шее.
— Вов, ну что ты все дуешься на меня? — капризно спросила Томка, близко уставясь в мои глаза. — Ведь все равно… — она замялась.
— Что? — не понял я и нахмурился.
— Помнишь мой секрет?.. Ты все равно влюблен в меня! И лучше не дуйся!
— Влюблен? — крикнул я, сдергивая с себя царскую рубаху так, что она затрещала. — Да я скорей в бабку Перминову влюблюсь, чем в тебя! — и вылетел вон.
Ведь живу спокойно, ничем не трогаю человека, даже наоборот, оберегаю от лишних шишек, так нет, надо лезть со своей влюбленностью!
