жилетный карман.
Вот она!
И он положил на стол перед собой крохотный стеклянный цилиндрик.
Почему же он не сделал это тогда?.. Очевидно, у него оставалась какая-то надежда. Он считал себя сильнейшим бактериологом мира. Он думал, что только случай, злая судьба помешали ему это доказать. И вот он получил эту возможность. Он бросил русским ученым вызов…
И был разбит.
Господин Эксон, конечно, прочитал статью… Профессор Морге представил себе его взбешенное лицо и брезгливо передернулся.
Он сумеет защититься от его оскорблений…
…Господин Эксон ворвался в номер, как ураган.
– Где этот ученый! – ревел он, потрясая скомканной газетой. – Где этот шарлатан!
Он захлебнулся злобной слюной и плюнул на ковер.
Профессор Морге неподвижно сидел в кресле. Господин Эксон кинулся к нему… и остановился. Притронулся к его руке.
Рука была еще теплая, но профессор Морге был уже мертв.
Прошло полгода
Байдаров прочитал краткое и дружески теплое письмо. Опустил его на стол и старательно разгладил загнувшийся уголок бумаги.
За окном медленно падали пухлые хлопья снега. Они уже покрыли мостовую, тротуары и загладили все выбоины и уродливые шрамы на земле следы сапог и колес автомашин.
Тонкая липка под окном оделась в белоснежную фату. Рассеянно глядя на нее, Байдаров вспоминал, как совсем недавно, под холодным ноябрьским ветром она, жалостно и безвольно покачиваясь, прижималась к его окну тонкими, поникшими веточками. Сейчас она стояла гордая и красивая… и чем-то чужая в своем подвенечном наряде.
«Как невеста!» – пришло в голову Байдарову старое, как мир, но единственно подходящее определение.
– Как чья-то невеста! – повторил он уже вслух.
С ласковой симпатией оглядел стройную липочку, сунул письмо в карман и прошел в соседнюю комнату.
Однако Березкина у себя не оказалось. На его столе лежали коротенькие удилища для подледной рыбной ловли. Байдаров повертел в руках несуразное кургузое удилище и прошел на кухню.
Березкин мазал лыжи, разогревая их над электрической плиткой.
– Это куда вы собрались? – притворно удивился Байдаров.
– За окунями.
– Далеко, осмелюсь спросить?
– Да нет, тут километров за тридцать.
– Хорошенькое «недалеко».
– Зато приеду с рыбой.
– Ты приедешь с насморком, Сережа, – заключил Байдаров, Он шутливо вздохнул и потащил из кармана письмо, Березкин отставил лыжи в сторону и с подозрением уставился на Байдарова.
– Яша, опять?
– Что опять?
– Опять хочешь сорвать рыбалку? – не поеду!
– Да о чем ты?
– Ты принес командировочные?
– Нет, на этот раз простое письмо. От Григорьевой.
– От Григорьевой? – переспросил Березкин и потянулся за лыжей. – Что-то не помню такой.
– Вот как? – Байдаров укоризненно покачал головой. – А она еще просит, чтобы я поцеловал тебя за нее.
Березкин ожег себе пальцы о плитку и выронил баночку с лыжной мазью.
– Это… от Тани Майковой?
– Да, от Тани Григорьевой. Это одно и то же…
Закончив чтение, Байдаров увидел, что Березкин мрачно разглядывает цветную этикетку на баночке с лыжной мазью.
– Тебе не понравилось ее письмо?
– Нет, почему же, письмо хорошее… Мне ее новая фамилия не понравилась.
– Татьяна Григорьева?.. По-моему звучит неплохо.
– «Татьяна Байдарова» звучало бы лучше, – упрямо возразил Березкин.
Молча и сосредоточенно Байдаров сложил письмо.
– Видишь ли, Сережа, – сказал Байдаров задумчиво, – я еще в Институте витаминов заметил, что Григорьев… ну, как это говорят романисты… неравнодушен к Тане. А когда она поехала на конференцию, он прислал мне письмо. Он писал, что любит Таню, что без нее жить не может, чтобы я берег ее там… ну и все такое. Мне кажется, я честно выполнил его просьбу…
– Ну, а ты? – перебил его Березкин. – Ведь ты… ведь тебе тоже нравилась Таня?..
Он с сочувствием смотрел своими темными глазами в лицо товарищу, ожидая ответа. Байдаров ласково обнял его за плечи.
– Знаешь, Сережа. Мне хочется… – Байдаров улыбнулся. – Мне хочется поехать с тобой за окунями. У тебя найдется лишнее удилище?..
Всегда наглухо закрытые железные створки ворот клиники были широко распахнуты. Холодный ветер с моря гнал по двору мусор, рваную бумагу, упаковочную стружку. Во дворе суетились люди, разгружая грузовики.
В двери главного подъезда вносили кровати, ящики с медикаментами, шкафы, медицинскую аппаратуру.
У каменного устоя, на котором висели створки ворот, усердно трудился рабочий. С силой ударяя ломом, он пытался оторвать От устоя доску с надписью «Свидания с больными запрещены». Доска была заделана крепко, лом звенел от ударов, летели крошки цемента.
На ступеньках пустой проходной будки лежала новая доска: «Рабочая больница».
У главного подъезда стояли Роберто, в теплой куртке, наброшенной на белый халат, и О'Патли. Лицо редактора уже приняло свои прежние очертания. Ветер с моря трепал задорные рыжие кудри.
– Не туда, не туда! – закричал Роберто носильщикам. – Операционная у нас в главном корпусе! – он повернулся к О'Патли, продолжая разговор. – До сих пор не пойму, как это в министерстве согласились отдать клинику под рабочую больницу.
– В министерстве были рады отделаться от клиники. Все очень сконфузились, узнав, что у них под боком творились такие уголовные дела. Пользуясь случаем, я намекнул через газету, что рабочие Пригорода своими жизнями заплатили за право иметь такую больницу. Сколько их здесь погибло.
– Уже после того, как судили доктора Крейде, пришлось похоронить еще двоих, – вставил Роберто. – Кстати, сегодня увезли на кладбище то, что осталось от прежнего доктора Шпиглера. Бедняга рассчитался за прошлые прегрешения тем, что вовремя умер.
– Да, вовремя, – согласился О'Патли. – Когда я под его видом пробрался в клинику, то очень боялся, что нас случайно заметят вместе. Но в этот день Шпиглер вообще не выходил из своей каморки. – нашел его в постели. У него что-то случилось с сердцем, он умер на следующие сутки, не приходя в сознание. Мне пришлось оторвать доски в полу и целые сутки копать могилу. Хорошо, что в клинике никто не интересовался идиотом-уборщиком…
О'Патли внезапно оборвал фразу. Выражение его лица стало серьезным. Роберто взглянул на двери
