Младший лейтенант Одинцов прибыл на фронт после ускоренных курсов «смертников». Одно дело армейские курсы младших лейтенантов, где офицерские звания получали солдаты, сержанты и старшины, уже порядком повоевавшие, иногда прибывшие из госпиталей, как правило, бывшие командиры отделений и расчетов. Для них возвращение на передовую было возвращением в привычную обстановку, в обстоятельства, в которых они прекрасно ориентировались, заранее зная, что к чему. А эти, вчерашние школьники двадцать третьего и двадцать четвертого года рождения, действительно были смертниками. Но Одинцов пережил первые бои и теперь, побывав и в окружении, и под бомбежкой, и водивший взвод в атаку, считался в роте человеком своим, бывалым. До лейтенантских курсов он окончил два курса педагогического техникума в Калуге. Дома, в деревне на Оке под Калугой, у него осталась семья: жена и дочь.
– Когда ж ты успел, Андрюха? – сказал ему однажды Петров. – Я вот постарше тебя, а еще неженатый!
– Мы вместе учились, – коротко пояснил Одинцов и больше к этой теме никого не допускал. Даже о письмах от жены никому не говорил. Молча прочитывал и прятал в полевую сумку.
Одинцов сразу понял, кто в роте хозяин. Внимательно выслушивал Воронцова. Если было что-то неясно, переспрашивал, уточнял до деталей. И потом, после разговора с ротным, советовался с Численко. Его не уязвляло, что он, офицер, пытает ума у сержанта и всего лишь исполняющего обязанности командира второго взвода. Может, потому, что не до конца чувствовал себя военным, тем более офицером, и будущее свое со службой в армии не связывал. Мечтал после войны поступить в университет на географический факультет. Но форму носил так, как будто надел ее лет пять назад. По утрам взводный-3 раздевался до пояса и обтирался снегом. В любую погоду. До войны занимался спортом, имел разряд по лыжам, бегу и стрельбе из малокалиберной винтовки.
Взводные в Восьмой роте подобрались хорошие, и Воронцов этим обстоятельством дорожил. Но взводный не патрон, который можно выщелкнуть из обоймы и перед боем заменить другим. Воронцов знал, что в обойме у него всего лишь три патрона. Заменять их некем.
По траншее, от ячейки к ячейке, от землянки к землянке, пронесся радостный ветер солдатских возгласов, среди которых попадался и легкий матерок, и подковыристые шутки, но общий тон ни с чем спутать было нельзя. Воронцов, не оборачиваясь в сторону отростка тылового хода сообщения, понял: Гиршман прибыл, с кухней и ящиком с продуктами.
– Вот что, ребята, – сказал Воронцов взводным, – кормите людей. Раздайте гранаты и патроны. А сейчас – связных ко мне. Я на левый фланг. Посмотрю, что там. Убитых сложите в одну воронку. Похороним вечером. И не забудьте списки по форме БП.
Все поняли: ротный решил навестить своего друга, командира Седьмой роты старшего лейтенанта Нелюбина. Воронцов еще раз окинул взглядом свою незаменимую обойму и сказал:
– Все. Можете быть свободными.
Глава вторая
В лесу под Могилевом Балька зачислили в небольшую команду и тут же, на грузовике «Опель- Блиц» направили на передовую.
– Смотри! Смотри! Какое дерьмо! – закричал кто-то из сидевших впереди.
Грузовик ехал по лесному проселку. Из таких проселков и состояли дороги в России. Вскоре их грузовик въехал под арку, сбитую из досок и жердей и увитую еловыми лапками и дубовыми ветвями. На арке красовалась надпись, на белом фоне черными готическими буквами: «Мы рождены, чтобы умереть».
– Что и говорить, эти слова заметно прибавляют радости, – проворчал пожилой солдат с черным значком «За ранение» и значком «За рукопашный бой».
Свою винтовку папаша держал так, как держал бы лопату крестьянин, всю жизнь возделывавший свой земельный надел.
– Ты прибыл сюда не для того, чтобы радоваться, – хмуро заметил ему другой ветеран. – А в этих словах хотя бы нет брехни, от которой уже тошнит.
– Да, это верно. Тем и отличается Россия от Германии. Хотя бы по эту сторону фронта.
– Чепуха. Смерть здесь, в России, не самое худшее, что нас может ожидать впереди. Радуйтесь войне и всему ее дерьму, которое она распространяет вокруг себя, мир будет ужасен!
Эту поговорку Бальк слышал все чаще и чаще. И каждый раз, когда кто-нибудь произносил ее, Бальк невольно оглядывался по сторонам. Не из страха присутствия посторонних и нежелательных ушей, нет. Он словно желал убедиться, так ли это.
Через несколько часов дороги они прибыли в расположение полка. В штабе полка Бальк выяснил, где находится его рота. Дальше предстояло идти пешком. Пешком так пешком. Он закинул за плечо винтовку, поправил ранец и зашагал по заснеженному проселку. Чувствовалось, что снег только-только выпал. Он еще не накрыл землю основательно, и оттого дорога казалась только что проложенной по серой неухоженной земле, незавершенной. Здесь все выглядело таким: либо незавершенным, либо сделанным наспех.
В России зима наступает рано. Однажды выбираешься из теплого блиндажа, чтобы отлить где-нибудь неподалеку, пока нет никого из унтеров, и вдруг видишь, что все пространство вокруг, до самых русских окопов, завалено снегом. И снег похрустывает под ногами, искрится в лучах осветительных ракет. Когда выпадает снег, рота занята тем, что красит в белый цвет шлемы и оружие. Иваны – отличные снайперы. Темно-зеленые каски над белым бруствером – первая мишень для снайпера.
Вскоре Бальку встретилась пароконная санитарная повозка. Она была буквально переполнена ранеными, так что их руки и ноги свисали через боковые борта.
– Из какой роты, приятель? – окликнул Бальк ездового, нахлестывавшего низкорослых тощих монгольских лошаденок.
Раненые лежали неподвижно. Некоторые из них стонали. Досталось им крепко.
– Из Десятой, – хмуро ответил санитар.
– Что у вас тут? Наступление?
– А ты что, из отпуска? – покосился на него санитар. – Наступление. Только наступаем не мы, а русские. Вчера кинулись с танками. Вот, видишь, третий рейс делаю. Госпиталь переполнен. Возможно, придется везти дальше. Значит, довезу не всех.
– Тогда поспеши, – сказал ему Бальк и обошел повозку, заглядывая в бледные землистые лица раненых. Впавшие щеки под трехдневной щетиной, тяжелый запах старых бинтов, стоны. – Я возвращаюсь из отпуска. Отпуск по ранению.
Раненые были укрыты серыми солдатскими одеялами. Лица незнакомые. Кое-кого из Десятой он знал. Но здесь его знакомых не оказалось.
– Откуда родом?
– Из Шварцвальда.
– Да? А разговариваешь как берлинец. Шварцвальд. Вы ведь там наполовину французы, а наполовину швейцарцы. Швабский акцент я за милю слышу. Моя жена оттуда. Ты – берлинец.
– Я из Баденвейлера.
– Из Баденвейлера? Курортное местечко. Говорят, вы там нигде не работаете. Только отдыхаете. А? – И санитар засмеялся. – Женат?
– Нет.
– А девочку поимел?
Бальк засмеялся и сказал:
– Давай, давай, поспеши.
– Так поимел или нет? Чертов ты счастливчик! А мне два раза уже отменяли отпуск. И сейчас снова. Сейчас отменили все отпуска. Русские давят день и ночь. Тебя когда ранило?
– Летом. В начале июля. Под Жиздрой.
– Тогда мы еще наступали. А теперь, как говорят наши чертовы ослы, отводим наши силы с целью выбора наиболее выгодной позиции для развития нового широкомасштабного наступления. Ты что-нибудь понял из того, что я только что сказал?
– Почему этот не укрыт, как остальные? – И Бальк указал на одного из раненых, который лежал сзади на соломе в одном мундире с перевязанной головой и прибинтованными к туловищу руками. Поддерживать
