последних, будет легче. Пусть поймут, что — ушли. Пусть расслабятся.
— Нам достаточно, если они просто уйдут.
Радовский ничего не ответил.
Глава тринадцатая
Капитан Лавренов в полку не был человеком новым. На должность командира Третьего батальона вместо капитана Дроздова, попавшего вместе со своим штабом под бомбежку немецких пикировщиков на Вытебети и умершего в госпитале от гангрены, он был назначен из Второго батальона, где служил начальником штаба.
Когда его рота одним махом перескочила Днепр и закрепилась на правом берегу, первое, о чем он подумал: немцы вот-вот очухаются и смахнут его самую боеспособную роту в воду, так что и следа от нее не останется, а еще нахватают пленных, и будут его вчерашние штрафники, мародеры и уголовники, кричать в усилители по всему фронту дивизии: «Ванька, переходи к нам! Тут лучше!» Но начали поступать первые донесения, и комбат-3 вдруг догадался, что Седьмая может принести ему не просто орден, а нечто более существенное. Если рота Нелюбина удержится и обеспечит прикрытие переправы всего полка, то, возможно, на батальоне он долго не задержится. Лавренов знал, что вчера подписан приказ о присвоении ему звания майора. Теперь он единственный майор на должности комбата. Батю готовят на дивизию. На полк вряд ли пришлют сверху. Там тоже негусто с кадрами. Так что оставалось поднажать там, где уже намечался явный успех, вовремя показать себя с лучшей стороны, чтобы не только в штабе дивизии, а и повыше кто-нибудь сказал: вот, мол, первым на правый берег на участке наступления правофланговой дивизии армии переправился батальон майора Лавренова…
— Седьмой! — услышал Нелюбин в трубке раздраженный голос комбата. — Какого хрена ты сидишь там! Для чего я тебя послал вперед? Чтобы прятаться в овраге?! Срочно дай огня из всего, что имеешь! И поднимайся в атаку! Понял меня? Атакуй траншею вдоль обрыва! Оттуда ведется основной огонь! У нас большие потери!
— Вас понял, товарищ комбат, — ответил в трубку Нелюбин осевшим, простуженным голосом. — Но мне атаковать не с кем. Все рассредоточены по огневым. Держимся из последних сил.
— Ты что, отказываешься выполнить приказ?!
— Никак нет. Но атаковать мне некем.
— Сейчас решается судьба плацдарма! А ты смеешь еще рассуждать! Выполняй приказ! Собери всех раненых, кто может держать оружие, связистов, санитаров, мобилизуй коммунистов и комсомольцев и атакуй!
— Слушаюсь атаковать! — И Нелюбин положил трубку на клапан.
— Что, товарищ старший лейтенант? — Связист смотрел с надеждой.
— Собирай всех. Приказ ты слышал. Живо, — приказал Нелюбин и увидел, как изменилось его лицо.
Конечно, там, на косе, сейчас было жарко. Конечно, комбату, под пулями, казалось, что именно ему труднее всего и что последние силы полка, которые и являла собой Седьмая рота, необходимо срочно бросить на помощь выбиравшемуся из воды на правый берег третьему батальону. Но знал Нелюбин и другое: его Седьмая держится из последних сил, пулеметчики на огневых позициях почти все переранены, и если сейчас ему стронуть с места с таким трудом построенный порядок, то ни батальону не поможет, ни овраг не удержит. А значит, крышка плацдарму, за который положено столько жизней. Но приказ есть приказ, и его нужно выполнять. Возражать капитану Лавренову бесполезно. Нелюбин знал его вспыльчивый характер. Довелось испытать и мстительность. Однажды в штабе батальона Нелюбин, растеплившись душой и телом за чаем вновь назначенного комбата, простецки, как среди своих, пошутил. Шутка каким-то образом задевала Лавренова, вернее, его штабное прошлое. А вскоре бывший штабник недвусмысленно дал понять командиру Седьмой роты, что такие шутки, тем более из уст командира бывших штрафников, неуместны. Из представления, которое Нелюбин направил в штаб батальона о награждении особо отличившихся в боях медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», оказались вычеркнутыми фамилии всех бывших штрафников. Нелюбин попытался было возразить. Но капитан Лавренов вначале мягко предложил ему заменить фамилии выбывших таким образом фамилиями других, прибывших в роту из пополнения, и когда Нелюбин отказался, скомандовал ему: «Кругом! Шагом марш в роту!» С тех пор отношения у них были непростыми. Нелюбин не гнулся, не заискивал, не старался услужить, чтобы таким образом сгладить тот неприятный задир, который топорщился между ними, а комбат, со своей стороны, пользуясь положением, нет-нет да и давал понять командиру Седьмой, что тот у него на особом счету и что чья бы корова мычала, а штрафная — молчала… Вот так и дошли до Днепра.
Пулеметы снимать было нельзя. Это — конец. Наблюдатели докладывали, что немецкие гранатометчики уже несколько раз пытались подползти на расстояние броска, и несколько штоковых гранат упало в непосредственной близости, перед самыми окопами. Значит, готовятся атаковать. Снимая людей для броска вправо, он оставлял пулеметчиков без какого-либо прикрытия. При этом ставил им задачу: прикрывать, обеспечивать их атаку на побережную траншею. Чем это могло грозить, он хорошо понимал. Пулеметчики, провожая обреченными взглядами стрелков, покидавших окрестные ячейки, прощались с ними, делились последним табачком и говорили короткие последние слова. Надежда была на то, что атака немецкой траншеи пройдет успешно и что третий батальон, усиленный резервами, которые смогли наскрести в полку, вырвется с косы и прихлынет всем своим спасительным потоком в овраг, и здесь вновь оживут опустевшие окопы и их крошечный плацдарм обретет новую силу и станет неприступным.
— Ребята! Слушай мою команду! — Нелюбин приподнялся на колене, взмахнул над головой автоматом. — Всем проверить оружие! Сейчас поднимемся и молча, бегом что есть сил — к немецкой траншее! Атакуем двумя группами! Первую веду я! Направление — на завал в траншее. Вторую ведет лейтенант Первушин! Направление — развалины риги и дерево. Пошли, ребятушки! — И он вскочил на ноги и пружинисто, как когда-то в детстве, играя в лапту, побежал в сторону немецкой траншеи. Он знал, что сейчас все решала быстрота.
Ни о чем не жалел, оглядываясь то на пунктир немецкой траншеи, уходящей вправо, куда вел своих людей лейтенант Первушин, то на бойцов, бегущих рядом. Ни на кого и ни на что не серчал. Ни на комбата Лавренова, ни на его приказ. Раз и навсегда затвердил в своем личном внутреннем уставе Кондратий Герасимович Нелюбин: здесь, на войне, все держится на приказе. Одни отдают и обеспечивают, как могут, его выполнение. Кто огневой поддержкой, кто внезапностью действий, кто воинской хитростью и смекалкой, кто опытом и командирскими навыками. А кто нахрапистостью, угрозами и матерной бранью, после которой, даже перед смертью, не хочется смотреть человеку в глаза. Другие этот приказ обязаны исполнять.
Вот он теперь и исполнял приказ. И был спокоен. Даже шрамы на груди не чесались и ключица унялась.
Письмо для лейтенанта Воронцова лежало за голенищем. Нелюбину казалось, что он его постоянно чувствует, и это не то чтобы действительно придавало сил и смелости, но все же имело некое особое значение. Иногда даже казалось, что Воронцов находится рядом, продвигается в нескольких шагах параллельным маршрутом, и он-то не заляжет на этом проклятом пустыре, исклеванном, изъязвленном разнокалиберными воронками от мин, бомб и снарядов. А что обижаться на капитана Лавренова? Он человек штабной, окопа особо не нюхал. Глубже землянки в землю не закапывался. Да и ту, под надежным тройным накатником, отрывал не сам. Разве что следил, чтобы солдаты, назначенные им же самим из рот, все устраивали как надо. Да теребил в руках ивовый прутик.
В последний раз, когда немец остановил их полк контратакой при поддержке танков и тяжелых полевых гаубиц калибра 150 мм, они уткнулись в овражистую местность и начали спешно зарываться с землю. Вот тогда-то комбат-3, только что прибывший в батальон, и проявил свой характер. Седьмая окапывалась по склону пологой горы фронтом на юго-запад, имея по флангам Шестую роту второго батальона и девятую — своего, третьего. Торопились, потому что впереди гремело и пришли тревожные вести, что там, за лесом, противник добивает роту или батальон, каким-то образом приблудивший на их маршрут из соседней дивизии. Солдаты обливались потом. Сняв гимнастерки, они остервенело долбили
