— Александр Григорьич, тут где-то, недалеко, слыхал я, твоя деревня?
— Да. На той стороне. Подлесная. Километров сорок-пятьдесят. Недалеко от шоссе. Она на все карты нанесена. И на наши, и на ваши.
— Недалеко. — И подумал: и мое ведь родное село недалеко. И тоже на той стороне.
Август уже заплетал в березовые косы золотые ленточки. Воздух стал прозрачнее, а тени на полянах резче и темнее. Захолодели обильные росы по зорям.
В одну из таких зорь Воронцов уходил с хутора в сторону фронта. Не нужно было компаса, чтобы определить направление движения, фронт рокотал, ухал тяжелой артиллерией, гудел моторами, лязгал железом о железо, вытаптывая и выжигая вокруг себя окрестность за окрестностью. И к нему с обеих сторон по воле штабов и людей с маршальскими и генеральскими лампасами двигались новые и новые маршевые роты и батальоны, на ближайших железнодорожных станциях и полустанках спешно разгружались с платформ новые и уже побывавшие в боях, но основательно отремонтированные танки и бронетранспортеры, выкатывались на позиции орудия, взлетали с аэродромов подскока самолеты с полным комплектом бомб и нанесенными на карты целями. Противоборствующие колонны сходились на каком-нибудь безымянном поле или на лесной опушке и приступали к своей кровавой работе, стараясь сделать ее основательно, чтобы поскорее с нею покончить и хоть немного отдохнуть в братских могилах и тыловых госпиталях.
— Прощай, Зиночка. — И Воронцов потянул ее к себе за руку и почувствовал, как вся она сразу и хлынула к нему, всем своим теплом и доверчивой нежностью. — Не знаю, доведется ли… Улю береги, ребят… Автомат я оставил в сарае, под сеном. Но лучше, если что, сразу — в лес. С Анной Витальевной держитесь вместе. Она женщина хорошая, добрая. Пока ты с ней, люди Старшины вам никакого зла не сделают. Она и сама к тебе льнет, ни на шаг не отходит. Вместе держитесь. И Тоню с Настенькой не бросайте. Старики уже старые стали, скоро валиться начнут…
— Молока у нее много. Улюшку подкармливает. Сразу двоих и кладет на колени, Леньку к левой груди, а Улю к правой.
Зинаида обхватила его за шею и стала целовать в губы. Он перехватил ее за талию и прижал крепче, так что она откинулась назад и засмеялась. Смеялась она тихо, будто боясь, что их могут услышать.
— Где искать нас, знаешь. — И она резко оттолкнула его, высвободилась и принялась поправлять волосы и платок, сбившийся набок.
— Знаю.
— И помни, что ты теперь для нас роднее всех родных.
— И вы для меня.
Так они и объяснились в любви. Потому что это и были самые дорогие, самые нежные и главные слова. В других нужды не оказалось.
Воронцов зашагал в сторону леса. Сосны чернели непроницаемыми предрассветными сумерками. Точно такие же сумерки стояли и в душе Воронцова. Вот с ними справиться было труднее. Он смотрел вперед, высматривал стежку. Скоро она кончится, и он пойдет по лесной дебри. Чем ближе он подходил к соснам, тем гуще становились сумерки. В такую глухую пору кажется, что все вокруг еще спит и проснется не скоро. Он шел и чувствовал, что та, тепло и запах губ которой еще пылали на его губах, смотрит ему вслед.
В лесу было еще совсем темно. Но птицы уже перепархивали где-то вверху, под черными куполами сосен, и посвистывали, позванивали, торопили сонный рассвет. Ноги сами понесли Воронцова к кладбищу. По знакомой, едва различимой в зарослях черничника тропе он вскоре вышел к березняку. Пелагеин холмик осел и начал зарастать редкой травкой. Воронцов сел на край.
— Ну, здравствуй, Пелагея Петровна. И прощай. Ухожу. Жив буду, детей не брошу. А что еще сказать тебе, я и не знаю. Слышишь ли ты меня? А, Пелагея? Дочь у нас с тобою родилась. Растет. — И он вздохнул тяжким и долгим вздохом.
До полудня он добрался до шоссе. Вышел на просеку, осмотрелся. Редкие грузовики проносились то на восток, то на запад, протягивая за собой шлейфы серой известняковой пыли. Фронт отсюда слышался уже совсем близко. И можно было отчетливо различить удары крупнокалиберных снарядов. Он подождал с полчаса и перешел шоссе. Углубился на полкилометра, нашел место поукромнее, надергал моха, лег, укрывшись от комаров шинелью. Уснул он мгновенно. А проснулся, когда солнце высоким малиновым столбом стояло на закатной стороне неба, просвечивая сквозь ветви деревьев уже неживым и прохладным светом. Он быстро встал, закинул за спину вещмешок, прислушался к дальнему гулу и пошел, держась все время на него.
Шел всю ночь. Утром остановился на краю поля и сразу узнал его. Это было то самое поле, которое в октябре прошлого года он перебегал дважды. Один раз под обстрелом минометов, когда их Шестая курсантская рота понесла особенно большие потери. Именно в том бою убило Краснова и многих других ребят. Тогда они шли на Юхнов. Дошли до Угры. Там их встретили немцы. А здесь, в этом поле, произошел потом еще один бой. Перед боем, когда уже окопались и изготовились, выяснилось, что у них совсем мало патронов, и Воронцов пошел искать пулеметные коробки. Вон там лежал вестовой старшины Нелюбина. А возле него валялись, присыпанные землей, пулеметные коробки. Воронцов сразу определил ту небольшую впадинку, где все еще угадывались заросшие сорняками воронки. Оттуда бежали немцы. Дорога левее, и ее надо обойти, в поле не высовываться. Трупы убитых, видимо, уже зарыли. Тем более, здесь были и немцы. А они своих не бросают.
Воронцов постоял на опушке еще с минуту, погрел в кармане медную пластинку складня и, вернувшись в лес, стал обходить поле, забирая правее, чтобы его не могли заметить от дороги. Шоссе здесь выскакивало на взлобок, и с него внимательный глаз далеко просматривал окрестность. Именно там год назад капитан Базыленко установил свое орудие, и расчет курсантов артиллерийского училища сразу же, первыми снарядами, подбил несколько танков. А они с окруженцами расстреляли почти в упор целое отделение немецких пехотинцев. Вот это была война, вспомнил Воронцов октябрь прошлого года. Где-то там, западнее, вспомнил он, должен быть мост. Артиллеристы подожгли несколько танков на спуске к мосту. А это значит, что там может находиться охрана. Вскоре он действительно почувствовал запах костра и услышал редкие голоса людей. Так и есть, охрана. И Воронцов начал забирать еще правее и вышел к оврагу. Спустился в овраг. Овраг начался в лесу и уходил извилистым рукавом куда-то вниз, видимо, к ручью или к речке. Вскоре орешник кончился, пошли ольхи, почва под ногами захлюпала. Потянуло болотиной. Сапоги у него были надежные, он их отыскал в сарае на хуторе и отремонтировал, подбил новую подошву, смазал дегтем. В таких сапогах и по воде можно ходить, не промокнешь. Запах болотины стал как-то резко и неестественно густеть. Воронцов остановился, присел и испуганно огляделся. Как всегда, все происходило неожиданно и быстро, почти мгновенно. Этот запах он знал. Кто им подышал однажды, то уже не ошибется. Пахло трупом. Этот сладковатый, густой и прилипчивый, как смола, тошнотворный запах ни с чем не спутаешь. Кругом тихо. Ни шороха, ни движения. Откуда здесь трупный запах? И он осторожно пошел вперед и, чувствуя, что запах усиливается с каждым шагом, понял, что идет правильно.
У самого ручья, на замшелых зеленых камнях лежал убитый. Форма на нем была красноармейская, но сапоги немецкие и немецкая камуфляжная плащ-накидка. Голова убитого наполовину погружена в воду. Шея посинела и вокруг нее с металлическим звоном злобно и деловито летали мухи. На той части лица и шеи, которая оказалась под водой, как угли, висели улитки. Труп уже начало разносить. Пролежал он здесь не больше двух дней. Но по грязным бинтам, которыми были перехвачены прямо поверх брюк обе ноги, можно было предположить, что ранило его на день-два раньше. Видимо, сюда он приполз. Захотелось пить, вот и пополз к воде. Никакого оружия при нем не оказалось. Воронцов, давясь от приступов тошноты, обшарил его карманы. В них нечего не оказалось. Ни документов, ничего. Он прошел несколько шагов навстречу течению, помыл руки и тут увидел в траве фляжку. Фляжка немецкая, стеклянная, в каучуковой оболочке, обшитой материей. Это была хорошая офицерская фляжка. Она тоже оказалась пустой. Воронцов подобрал ее, понюхал и принялся мыть. Он засунул внутрь пучок крапивы и начал старательно драить свою находку. Фляжка ему была нужна. Тщательно оттерев и промыв ее с песком, он наполнил ее водой и сразу же, чтобы подавить в себе приступ тошноты, сделал несколько глотков. За год своих скитаний по лесам он привык ко многому. То, что в иных обстоятельствах казалось немыслимым, отвратительным, здесь, на войне, стало обыденным. На раздутый труп он все же старался не глядеть. Вернулся в овраг и пошел по следу. Раненый полз тяжело, и след оставил такой, что Воронцов удивился, как он не заметил его сразу,
