требовательным, дотошным, но не злым. И в первый же день он заставил кухарку приготовить наваристый вкусный суп, так что девушки, изголодавшиеся за долгую и изнурительную дорогу, присаживались к кастрюле несколько раз. Затем господин Гальс установил строгий распорядок, и на кухню их звали всего дважды. Но это была хорошая еда, в которой было даже мясо. Иногда на ферме появлялась сама Die Wirtin — хозяйка. И тогда они бегали бегом, выполняя ту или иную работу. Так приказывал Гальс. Фрау Бальк не разговаривала с ними даже тогда, когда ей что-нибудь не нравилось. Громко звала своего Verwalter и коротко отчитывала его за то или иное упущение. Она даже не смотрела в их сторону.
Управляющий Гальс неплохо говорил по-русски. В 1916 году он попал в русский плен и выбрался в свой Faterland[23] лишь спустя три года, сказавшись чехом. Он проехал через всю Сибирь в одном из эшелонов Чехословацкого корпуса. Об этом он девушкам рассказал сам. Некоторые слова, которые Гальс уже не мог воспроизвести по-русски, живо переводила с немецкого Шура. Он сразу отметил ее сообразительность и однажды переговорил с фрау Бальк. Вскоре после того разговора Гальса и фрау Бальк Шуру сразу после утреннего развода начали направлять прямо в дом на окраине города.
Ровно в назначенное время она поднималась по высоким ступеням из серого тесаного камня, звонила в дверь. Ей открывала сама фрау Бальк Шура терпеливо ждала на холодном ветру. Не поднимая головы, видя одни ноги фрау Бальк, обутые в мягкие домашние туфли, сшитые, видимо, пленными в обмен на булку хлеба или пачку сигарет, Шура делала сдержанный поклон и произносила:
— Guten Morgen, Frau Balk![24]
Никогда в ответ Шура не слышала ни слова, ни звука. Быть может, фрау Бальк в ответ бросала какой-нибудь жест, но этого Шура не видела, потому что, разговаривая с хозяйкой, она никогда не поднимала головы. Так приказал вести себя в присутствии хозяев вахман в бараке. Затем она шла следом за хозяйкой. Та вела ее к месту очередной работы. Каждый раз это было что-нибудь связанное с уборкой, наведением порядка в комнатах, многочисленных кладовках или в подвальных помещениях. Подвалы под домом фрау Бальк были обширные. Шуре казалось, что они такие же огромные, как и сам дом. И сводчатые потолки, укрепленные железными коваными балками крест-накрест, были ничуть не ниже, чем в комнатах. Именно там, в подвале, находилась топка одной из печей, дымоход которой проходил через спальню фрау Бальк. И вот однажды возле корзины с дровами Шура и увидела кипу старых газет. Она сразу поняла, что газеты сюда принесла сама хозяйка. Хотя днем фрау Бальк никогда не спускалась в подвал. В газетах Шура прочитала о том, что на Восточном фронте, как и год назад, вермахт снова попал в затруднительное положение. В каждом номере в колонках срочных сообщений мелькало: Сталинград, Сталинград, Сталинград. Вскоре это слово перешло в заголовки.
И вот 22 ноября из французского барака сообщили: наши окружили сотни тысяч бошей в сталинградской степи и добивают их из тяжелых артиллерийских орудий.
Сегодня утром Шура, как всегда, позвонила в дверь и, когда увидела перед собой сшитые военнопленными мягкие комнатные туфли фрау Бальк и произнесла свое обычное: «Guten Morgen, Frau Balk!», то в следующее мгновение она невольно вздрогнула и некоторое время оцепенело стояла у раскрытой двери. Потому что вдруг услышала в ответ тихий, сдержанный голос хозяйки:
— Guten Morgen, Medchen. Tret ein. — И, не оборачиваясь, словно самой себе, сказала: — Heute ist es windig und feucht.[25]
— Ja, Frau Balk, und es schneit.[26]
Хозяйка вдруг кинулась к окну, раздернула тяжелые шторы и сказала, глядя вверх, в серое небо, откуда ветер нес снежные заряды:
— Abermals und abermals… es schneit. Als ob in Russland.[27]
А потом пришли гости, которых хозяйка ждала, и она немного развеселилась. Во всяком случае, разговаривала она громко и даже шутила. Пока кто-то из гостей не произнес это слово: «Stalingrad».
И вот возле дома остановился этот почтальон, поставил велосипед к чугунной решетке и позвонил в дверь. Всегда, когда он приносил газеты и даже письма, то просто бросал их в почтовый ящик, прикрепленный к чугунному столбу возле тропинки, ведущей от тротуара к крыльцу, и преспокойно ехал на своем велосипеде дальше по Domstrasse[28].
Шура наблюдала за почтальоном из полуподвального окна. Когда тот исчез, она метнулась по деревянным ступенькам вверх, потому что почувствовала, что с хозяйкой случилось что-то неладное.
Шура застала фрау Бальк сидящей за столом с какой-то бумажкой в руках, которую она то разглаживала, то, поднося к глазам, перечитывала снова и снова. Разбитая тарелка валялась у ее ног. Куски фарфора белели на натертом паркете, как обломки того, что уже невозможно вернуть никогда.
Шура испугалась и забилась в прихожей под вешалку. Ей хотелось уйти, убежать из этого дома, куда тоже пришла война.
Уже стемнело, когда фрау Бальк очнулась от своего оцепенения. Перед нею стояла Шура, держа в руках осколки разбитой фарфоровой тарелки.
— Frau Balk, — прошептала Шура, испуганно глядя на госпожу Бальк, — Ich bedaure sehr, was passiert ist. Ich kann Ihnen mitfohlen. Mein Fater… ebenfalls, Frau Balk[29].
А еще через два дня почтальон бросил письмо в почтовый ящик и тут же умчался по Domstrasse дальше выполнять свои обязанности. Фрау Бальк в чем была выскочила на улицу и там же, у почтового ящика, разорвала конверт. Шура ждала ее у двери. На щеках фрау Бальк дрожали слезы радости. Ее сын, Арним Бальк, тоже воевавший на Восточном фронте, писал, что у него все хорошо, что русские без конца атакуют, но Ржев они не отдают.
— Бедный Арним, сынок, ты еще не знаешь, что твой отец погиб под Сталинградом, — зарыдала госпожа Бальк.
Так случилось, что никто не мог в эти минуты ни утешить госпожу Бальк, ни разделить с нею ее радость, кроме худенькой девочки из России с нашитым на груди треугольником и надписью: «OST».
Глава тридцать четвертая
Воронцов вошел в землянку. Это был низкий, в рост человека, свежий сруб, наспех ошкуренный и не совсем плотно подогнанный в венцах. Бревна разной толщины лежали
Кроме майора Соболева, в землянке находился еще один человек. Когда тот, второй повернулся к вошедшему, Воронцов увидел на его петлицах четыре шпалы. Это и был, как видно, командир полка Колчин, которому буквально на днях было присвоено, очередное воинское звание полковник. Воронцов шагнул к пожилому грузному полковнику, четко, как на плацу, приставил ногу и вскинул ладонь к пилотке. Перед тем как войти в землянку, он с минуту топтался возле двери, разглаживал на коленке, мял пальцами края своей засаленной пилотки. Но, как сказал бы тот же дед Евсей, из кисета шинели не выкроишь.
— Товарищ полковник! Разрешите доложить!
Но полковник неожиданно подал ему руку, посмотрел в лицо снизу вверх, как смотрят страдающие близорукостью, и неловко, совсем не по-командирски, поймал руку Воронцова, которую он не успел убрать от виска.
— Садись-ка, сынок. Разговор, видать, у нас долгий будет.
Долгий — это хорошо, сразу смекнул Воронцов, значит, решили разбираться досконально.
— Донесение твое мы с Игорем Ростиславичем прочитали. Хорошее донесение. За такой прорыв вас только к наградам представлять. Правда, медалей вы не получите. Но награда вам будет. По законам военного времени. В штрафную роту пойдешь. — И полковник Колчин сопроводил свой приговор пристальным взглядом.
В горле у Воронцова трепыхнулось: «За что?», но он сдержал в себе этот жалкий и неуместный возглас. Что-то тут было не так. Стал бы полковник вызывать его к себе на КП, чтобы объявить о том, что
