приступить к осмотру больного, взглянул на беременную хозяйку и детей, сгрудившихся возле печи. Дети буквально застыли в каком-то немом ожидании. Словно они, пришедшие незвано в это жилище среди лесов и болот, мешали им исполнять некий обряд по спасению жизни их кормильца, метавшегося сейчас в жару на соломенном матрасе.
Что ж, надо было поскорее отсюда убираться, чтобы действительно не мешать им.
Выходя из дома, Радовский обратил внимание на сапоги, стоявшие под порогом. Они были не просто заляпаны уличной или дорожной грязью, на них налипла лесная грязь – сухие крошки прошлогодней листвы, кусочки моха и еловые хвоинки. Между тем «самооборонщик» сказал, что весь предыдущий день он работал в огороде. То же подтвердила и хозяйка. Ах, эти болотные люди…
Когда выехали с хутора, Радовский приказал одному из своей группы остаться и понаблюдать за хутором. О своем решении пришлось поставить в известность Шмитхубера. Немец недовольно посмотрел на него, оглянулся на исчезающие в зарослях молодых сосен пологие крыши хуторских построек и кивнул в знак согласия. На каждую вынужденную задержку в пути, даже если она занимала минуту-другую, лейтенант реагировал как на острейший приступ зубной боли. Спустя некоторое время, когда уже ехали лесной дорогой, спросил:
– У герра майора есть основания не доверять этому русскому?
– Нет, – ответил Радовский.
Лейтенант с вопросительной усмешкой взглянул на него. Потом махнул рукой:
– Кажется, я что-то понимаю. Особенности здешней природы, болота, комары, леса, загадочные пространства, заселенные только зверьем, птицами и насекомыми, способствуют тому, что в характере местных жителей развиваются некие причудливые особенности. Они соответствуют здешнему краю, но не соответствуют характеру жителя равнин и полей. Так? И этот зазор раздражает одних и пугает других.
Радовскому ничего другого не оставалось, как только кивнуть немцу в знак согласия и польстить его проницательности и глубине познаний русской души.
– Толстой и Достоевский… – Абверовец покачал головой. – Я долго не мог понять, где же суть. С одной стороны их герои очень похожи на здешних жителей. С другой – абсолютно нет! В России все запутано. Даже в литературе. Пожалуй, только музыка ясна и чиста, как здешние озера. Посмотрите, герр Радовский, вода прозрачна даже в болотах! Я только теперь это заметил. Удивительно! Только здесь можно понять всю глубину вашей музыки. Ваш Чайковский, Рахманинов. Вы ведь себя считаете русским?
– А я и есть русский. – И Радовский повторил эту фразу по-русски.
Шмитхубер кивнул. Потом снова заговорил о музыке, о русских композиторах, которых, похоже, он действительно знал лучше своих, немецких и австрийских. Радовский слушал лейтенанта Шмитхубера с интересом, со сдержанной улыбкой, но разговора не поддержал. Когда офицер абвера лезет в душу другому офицеру абвера, который к тому же русского происхождения, это может быть более чем двусмысленно. Но может и не иметь никакой подоплеки. Немцы – народ романтичный. При всем их рационализме. А этот, Шмитхубер, наверняка откуда-нибудь с юга Германии, баварец, тиролец или шваб. Но не пруссак. Немецкую культуру делали не пруссаки. Пруссаки делали немецкую армию. И армии подчинили все. А этот – натура утонченная. И теперь, когда пролили столько крови и когда в эту кровь втянули многие другие народы, их особенно тянет на рассуждения о высоком.
– У русских, герр лейтенант, очень высокие культурные запросы, – наконец выдавил из себя Радовский и даже не взглянул на немца.
Тот тоже сделал вид, что не расслышал своего собеседника.
Вот и прикончили тему, с удовлетворением подумал Радовский.
Стычка между ними произошла вчера вечером, когда лейтенант Шмитхубер приказал своему радисту включить рацию. Радовский тут же спрыгнул с коня, подошел к ним и спросил:
– Что вы намерены предпринять? – И кивнул на ящик «Петрикса».
Немец-радист щелкнул тумблером, и рация издала характерный вибрирующий звук откликнувшегося эфира.
– Мне нужно выйти на связь с подполковником Брукманном. А в чем дело? – И лейтенант Шмитхубер выпрямился перед Радовским и побледнел.
– Выключите ваш передатчик. – Радовский сделал знак радисту. – Выключите немедленно! – повысил он голос. – Я запрещаю выходить в эфир до тех пор, пока мы не найдем то, ради чего направлены сюда.
– Но, герр майор, – попытался убедить его немец, все так же упруго покачиваясь перед ним с пятки на носок, – подполковник Брукманн ждет нашего отчета. Это – во-первых.
А во-вторых, на войне, даже среди своих, проигрывает тот, кто начинает выстраивать логическую цепочку. Будь то бой или спор по поводу того, как правильно организовать бой. Побеждает тот, кто действует. Действует молниеносно, грубо, уверенно. Когда лейтенант Шмитхубер начал выстраивать логическую цепочку, Радовский мгновенно понял, что тот проиграл.
И сегодняшний разговор о музыке, если можно так выразиться, это попытка немца замять вчерашний инцидент. Либо все же настоять на своем. Медленно вернуть утерянные позиции и уже не терять инициативы в дальнейшем.
Радовский подъехал к проводнице, окликнул ее по имени:
– Аксинья!
Женщина обернулась.
У нее было красивое имя. Когда-то, в другой жизни, Радовский мечтал назвать этим именем дочь. Они с Аннушкой приготовили два имени: для девочки – Аксинья, а для мальчика – Алексей. Аксиньей звали мать Радовского. Алексеем – отца. Родился сын.
– Как вас по отчеству? – спросил он.
– Северьяновна, – ответила проводница и снова посмотрела на него взглядом человека, который готов был выполнить приказание того, кому волею обстоятельств она оказалась подчинена, но при условии, что эта просьба окажется посильной и не будет выходить из рамок того внутреннего устава, которым живет она.
В этой женщине было то достоинство, присущее простым людям, которые прикоснулись к образованию и освоили грамоту и искусство управлять порученным делом. На вид лет сорока с небольшим. Еще не утратившая стройности, хотя уже по-крестьянски и по-бабьи отяжелевшая. Со смуглой и чистой кожей лица и рук. Волосы опрятно заплетены в косы и уложены на затылке в круг. Так здесь убирают волосы все замужние. На голове серый платок, повязанный наглухо. Возможно, она была чуть моложе Радовского. Такую бы лет двадцать назад, если бы встретил ее в родительской усадьбе, конечно же, приметил бы. На такую нельзя не обратить внимание. Даже теперь тянуло заглянуть в ее лицо, заговорить, пусть даже о постороннем, задержать взгляд.
Боже, как хотел бы он сейчас вернуться на озеро, на хутор Сидоряты, к своей семье, к Аннушке и Алеше! Но нет, нет, нельзя даже думать о подобном. Просто надо забыть, что есть где-то хутор с таким названием, озеро с уединенной кельей монаха Нила, усадьба крестьян Сидоришиных. Жена и сын теперь там. Они остались в России, на родине. Пусть живут в тишине и покое. И поскорее забудут о нем. А его, как отпавший от материнской ветки лист, уже ненужный и бесполезный, пускай гонит другой ветер и по другим дорогам. Теперь уже все равно, по каким.
– Нам нужно как можно быстрее попасть в Малые Васили. – Он снова посмотрел в лицо проводницы и понял, что рассматривает ее больше, чем с любопытством.
– Туда мы и идем, – ответила та.
– А скажите, Аксинья Северьяновна, кто это с вами живет?
– Дочери.
– А муж у вас есть? Где он? На фронте? В лесу? В полиции?
– Мужик мой пропал еще до войны. В коллективизацию.
Радовский слушал ее и думал: не проста, знает, что говорит.
– Я имею в виду женщину. С ребенком. Кто она? Беженка?
– Племянница. Лида. Сестрина дочка. Намыкалась горя. С двумя пеленками прибежала. Тоже из самооборонной деревни. А Красная Армия пришла, так где ж от нее оборонишься? Под Брянском потом жили. А прошлой осенью опять стронулись в путь-дороженьку. Тут недалеко обоз ихний разбомбили. И брат
