– Будут, – ответил капитан Линев.
– Значит, скоро найдут. Я сделал что могла. Рана твоя не такая, от которой умирают. Выживешь. Просьба у меня к тебе. Не говори никому, кто тебя перевязывал.
– Ты что, прячешься здесь? От кого? Кто ты?
Женщина молчала.
Вскоре он уснул. Проснулся в полубреду. Снова начался жар. Рядом никого не было. Дождь прекратился. И он попытался выползти из-под ели и перебраться поближе к самолету. Пистолет лежал на месте. Даже ремешок на кобуре оказался застегнут. Линев прополз несколько шагов и почувствовал, что устал. Ломало, выкручивало все суставы. Нога одеревенела, набухла свинцовой тяжестью. Тащить ее по земле было так тяжело, что, сделав несколько движений, он замирал, прижимался к земле, чтобы немного отдохнуть и собрать силы для очередных нескольких движений вперед, к самолету. Теперь, имея пистолет, он мог защитить свою машину. Или попытаться уничтожить ее. Что же касается собственной жизни, то он сумеет распорядиться ею правильно. И его сыновьям не придется испытывать чувство стыда за малодушие и позорную трусость отца.
Откуда эта повязка, в следующую минуту подумал он, осматривая свою раненую ногу, забинтованную необычным бинтом. Это были узкие полоски плотной льняной ткани, ровно наложенные на голень. Его воспаленный мозг не удержал в памяти ни фигуры женщины, очертания которой он видел в темноте несколько часов назад, ни голоса ее, ни тех слов, которые его успокоили. Он снова был один. И ему надо было доползти до самолета, чтобы уничтожить его. А потом уже решить, что делать дальше.
Вначале капитан Линев услышал голоса. Разговаривали двое мужчин. Он замер, прислушался. Говорившие искали его. Он это понял сразу. По нескольким фразам и по той интонации, с которой они были произнесены.
– Ну, вот он.
– Кажись, без памяти.
И капитан Линев понял, что уничтожить самолет он уже не успеет. И, перевалившись набок, попытался расстегнуть кобуру. Надо было хотя бы успеть спасти своих сыновей…
– Василь! Василь! Быстро забери у него пистолет! – крикнул Калюжный.
И Рогуля выпрыгнул с лодки прямо в воду и, помогая себе руками, быстро побежал к берегу. Там, под елью, лежал на боку летчик с перевязанной ногой, правой рукой он судорожно пытался расстегнуть кобуру. Но движения летчика были неверными и медленными, и Рогуля успел перехватить его руку и вырвать из кобуры взведенный ТТ раньше его.
Когда раненого начали перетаскивать в лодку, тот вначале сопротивлялся, потом стал бредить, звать какого-то Лешу и вскоре потерял сознание.
– Откуда ж тут немецкое одеяло? – Калюжный сдернул с земли одеяло и увидел, что лежанка снизу выстлана еловыми лапками.
– Давай, все грузи в лодку. – Рогуля ошалелыми глазами смотрел по сторонам. Ему вдруг стало страшно, страшнее, чем на дамбе, когда они подходили к Винокурне. – Только вот как мы поплывем? – спохватился он, приходя в себя. – Троих лодка не выдержит.
– Вези его, – распорядился Калюжный и оглянулся на самолет. – А я пока посмотрю…
– Хочешь наладить и полететь? – усмехнулся Рогуля.
– Ну да. К девкам в Закуты. Вот тогда наши бабоньки действительно ахнут!
Не дожидаясь, пока Рогуля отчалит, Калюжный разбросал лежанку, собрал обрывки кровавого бинта и пошел к самолету.
Это был «лавочкин», по всей видимости, последней, новейшей конструкции. Металлические элероны, удобно расположенные створки капота, регулирующие охлаждение мотора, необычный фонарь с устройством аварийного сброса. Калюжный успел полетать на разных типах боевых самолетов. Часто видел работу истребителей, когда, случалось, и полк штурмовиков, и полк истребителей базировались на одном аэродроме. Как, например, в Шайковке. Но в Шайковке он таких не видел. Там летали на «яках» и «мигах». Даже французы из «Нормандии» таких машин не имели. А им всегда отдавали самое лучшее.
Он еще раз обошел упавший самолет, теперь уже внимательнее изучая его состояние. Шасси не вышли. Посадка произведена на фюзеляж. Пилот опытный. Садился со знанием дела. Не скапотировал. Не завалил машину на крыло. И рассчитал все правильно, так что самолет все же не снесло в болото силой инерции. Хотя грунт сырой, скольжение сильное.
Калюжный ступил на плоскость, осмотрел пробоины. «Лавочкину» досталось и от зенитного огня «двадцатимиллиметровок», и от пулеметного. Он заглянул в кабину. И сразу увидел странный прибор, закрепленный на приборной доске справа. Надписи по-английски.
Калюжный отжал защелки. Прибор легко вышел из ниши. От него под приборную доску тянулся провод. Ага, вот и соединение. Калюжный отжал клемму, и провод упал вниз. Он оглянулся на протоку. Время еще было. Рогуля стоял в долбленке во весь рост и торопливо работал шестом. Лодка под ним пошатывалась, казалась совсем крошечной. Вскоре шест Рогули и его сгорбленная фигура в немецкой накидке исчезли в ольхах и зарослях ивняка. Надо было торопиться. И Калюжный вначале забросал травой след скольжения самолета, потом наломал еловых лапок и завалил ими плоскости и центроплан. Рогуля вернулся, когда он тщательно укладывал лапник на капот, стараясь спрятать погнутый винт и кок винта, окрашенный в красный цвет.
– Ты что, Стрелок? Бросай эту хреновину! Поехали! У меня душа не на месте.
– Давай, Василь, не стой. Помогай. Быстрей закончим, скорей в путь двинемся, – не глядя на напарника, ответил Калюжный.
Рогуля выругался, вылез из долбленки, пошарил под доской кормового сиденья и вытащил небольшой топор.
Вдвоем работа пошла куда спорее. Рогуля подрубал молодые осинки и елочки. Калюжный плотно обставлял ими фюзеляж, прятал антенну.
– Вот, порядок. Теперь он не виден ни с земли, ни с воздуха.
– Тому, кто искать его не будет, может, и не виден. – И Рогуля недоверчиво покосился на самолет, надежно заваленный сучьями, ельником и сухим камышом.
– Ты где его оставил? – спросил Калюжный, когда они, стороной минуя Винокурню и обе дамбы, толкались в два шеста к усадьбам заброшенного хутора, где оставили лошадей.
– На телегу положил. Тяжелый. Видать, командование хорошо летчиков кормит. А?
– Я не летчик, я – стрелок.
– И что, у тебя паек другой был? У тебя вот тоже патрет широкий. – И Рогуля посмотрел на Калюжного так, как будто сравнивал его с тем, кого только что уложил на свою телегу, прикрыв немецким одеялом. – И потом, ты ж тоже летал!
– Я – стрелок. Я лечу как пассажир. В бою работаю совсем немного. Несколько очередей – и вся моя война. А командир постоянно в напряжении. Вначале взлет. С полным боекомплектом – это тебе не из окопа выскочить… А там сразу – в строй. И держи порядок до самой линии фронта. Над передовой смотри, чтобы тебя не сбили зенитки. Разорвался, к примеру, зенитный снаряд, так ты, если опытный пилот и не трус, машину к нему бросай. Осколки – это уже не так страшно. Страшно, если тебя зенитки от строя отобьют и уже прицельно, одного, добивать начнут. Зенитный снаряд опасен при прямом попадании. Потом – выход на цель и штурмовка. И опять – смотри в оба, чтобы и порядок в строю держать, и чтобы тебя немецкие истребители на встречном курсе не свалили. А мое дело – верхнюю полусферу прикрывать да по сторонам головой крутить и докладывать командиру, если вдруг появятся «мессеры».
– И много ты этих «мессеров» сбил?
– Двух сбил. А много это или мало, смотря как считать. Да, одного командир снес! Мы тогда работали над переправой. Построили «карусель» и пошли долбить понтоны и колонну грузовиков. А немец, шустрый такой, гад, вскочил в строй и уже начал нашему ведущему в хвост пристраиваться. Иван Тимофеевич как дал из всех бортовых огневых систем – так и отлетели плоскости у того ганса.
– Послушать тебя, Стрелок, так только вы их и сбивали. А сколько мне наблюдать пришлось, так всегда падали наши. Схватились, завертелись, глядишь, пошел один вниз, задымил. Немцы регочут, рады. Рус капут!
– Сбивали и нас. Нас четыре раза валили. На четвертом командир погиб. И мне бы конец, если бы не
