еще вчера, либо другим маршрутом. Обер-фельдфебель Гейнце будет стрелять по площади, по любой цели. Он будет выполнять свою часть приказа. Старый фронтовик, он добросовестно отстреляется по площади, которую ему укажут, выпустит все боеприпасы, лишь бы отогнать большевиков подальше от своего насиженного места и удержаться на болотах на своем рубеже. Ближний бой ему не нужен. Каждый командир бережет своих людей. Своих боевых товарищей. У человека, если он на войне больше года, нет уже ничего и никого. Ни семьи, ни дома. Это всего лишь иллюзия, фантастические сны, что где-то далеко его ждет жена, дети, родители. Это – сказка, которую можно рассказывать разве что самому себе. Никому он уже не нужен и никто его не ждет. Единственной реальностью для человека на войне остается сама война. И его товарищи. Потому что они всегда рядом. И такие, как оберфельдфебель, это прекрасно понимают. Любой солдат, даже самый распоследний очкарик, так и не научившийся правильно чистить свою винтовку, для него куда дороже фюрера и всех его генералов. Потому что ни фюрер, ни его генералы в трудную минуту в окопе рядом с ним не встанут. И на себе раненого, истекающего кровью, не потащат. И последним глотком воды, последней затяжкой сигареты тоже не поделятся. Если Советы прорвутся или нащупают незанятый участок и воспользуются им, чтобы уйти за болота на свою сторону, оберфельдфебель не станет преследовать их. Объективно он, как командир опорного пункта, не располагает ни силами, ни возможностями для подобного маневра. Субъективно он, старый солдат, и совать своих товарищей под пули, когда на всем фронте затишье, не станет.
А он, Радовский? Он разве бережет своих боевых товарищей? Чего ради он должен класть их головы? Да и свою собственную тоже. Когда немцы, по сути дела, устранились и ждут каштанов в стороне от огня…
Нет, вряд ли немцы устранились, в следующее мгновение подумал он. Просто они не посвящают его, командира диверсионной группы, в подробности операции. Его дело – партизаны, русские разведгруппы в оперативном тылу. Его дело – время от времени ходить в крови своих соотечественников и докладывать об этом представителям расы господ. Черный туман… Что в нем можно разглядеть?
Связной, прискакавший из бокового дозора, неожиданно сообщил, что путь на северо-восток закрыт.
– Направление перехвачено пулеметными расчетами и снайперами. У нас один раненый.
– Кто?
– Бачан.
– Тяжело?
– Нет, в руку. Кость цела. Но с коня не слезает.
– Какая рука?
– Правая.
Радовский развернул карту и попросил связного указать квадрат, где обнаружены заслоны Советов. Тот указал. Радовский соединил их линией. Противник загонял их снова в середину колонны. Замысел смелый, рискованный. Да и в умении осуществлять его в условиях леса, сплошных болот и плохой видимости тому, кто руководил операцией с той стороны, не откажешь.
– Что передать поручику Гаеву? Будем пробиваться?
– Нет. Ни в коем случае. Передай Гаеву – отход. Пусть медленно отводит людей назад.
Связной ускакал. Вскоре там, на левом крыле, стрельба прекратилась.
Опять над болотами, бросая мелкую рябь на поверхность протоки, пронеслись самолеты. Снова парой. На этот раз «яки». У них, черт возьми, просто показательные полеты, чертыхнулся Радовский. И подумал: пойдя по шерсть, не воротиться бы самому стриженым…
– Говорят, летчиками на них летают французы. Это правда, господин майор? – спросил Иванов.
Радовский невольно оглянулся на курсанта. Иванов человек непростой. Да, набрал он людей с загадками. Этот просто так, из любопытства, не спросит.
– Да, французы. Из Нормандии.
– Сбитый тоже француз?
– Нет. Советы не доверяют новые машины иностранцам.
– «Яки» тоже самолеты хорошие. Я видел, как они дерутся, – сказал курсант, глядя в небо, где таял спаренный гул моторов.
– Ты медикаменты для раненых оставил? – спросил курсанта Радовский, явно давая понять, что тему разговора ему лучше поменять. Или помолчать вообще. Курсант носил рюкзак с медикаментами.
– Оставил. Мальков тяжелый. Легкое пробито. И горло.
– Что, – обернулся к нему Радовский, – выстрел в горло?
– Да, одна из пуль попала в горло. Буравина тоже в горло. Наповал.
Радовский знал, что так стрелял Курсант. Это его почерк. Ту же манеру мог перенять и Иванок. Значит, один из них здесь. Если не оба.
Над болотом, которое они обходили слева, по неглубокой протоке с еще не осевшей мутью на дне и поднятой черной листвой, снова начал нарастать гул моторов. Очередная пара истребителей делала свой дежурный облет. Пока они не появились, было непонятно, кто залетает, немцы или русские. Хотя, возможно, как раз-то и не те, и не другие, а французы. Французы. Вот уже кого немыслимо было представить воюющими на стороне большевиков. Французские пилоты в русских самолетах с красными звездами…
Куда же он забрел? Он, считавший себя хитрым, изворотливым, предусмотрительным…
Глава двадцать восьмая
Пара «мессершмиттов» кривыми угловатыми тенями пронеслась над верхушками деревьев, взмыла в стороне сосняка, набрала высоту, одновременно сделала крутой вираж и начала так же стремительно возвращаться.
– Гляди-ка, Сашка, – кивнул за болото Нелюбин, куда самолеты унесли свой гул и теперь, после виража, беззвучно, будто с выключенными моторами, слегка приподнятыми скобками крыльев болтались над сосняком, выстраивая свою атаку. – Это ж они на боевой ложатся. Сейчас шарахнут.
– Воздух! – опередил их кто-то из группы капитана Омельченко.
Все сразу кинулись под деревья. Хоть и не особенно надежная защита – дерево в лесу, а все же не открытое место. Есть надежда, что пилот, атакуя растянувшуюся колонну взводов, не изберет твою фигуру в качестве основной цели, того репера, от которого потом поведет свою трассу дальше – по пробитой и, конечно же, заметной сверху тропе, по сгорбленным спинам, по втянутым в плечи головам, по лошадям, по окрестным деревьям, по голубым звездочкам печеночницы.
Впереди Воронцова спешился Нелюбин и, покрикивая на лошадей, завел их под толстую осину. Воронцов сунулся туда же. Они скорчились под деревом, сжимая в руках повода. Кубанка, привыкшая к обстрелам, изредка вскидывала голову и беспокойно выворачивала белки глаз. Но лошадь, на которую переложили тело связиста Добрушина, испуганно присела от близкой очереди и шарахнулась к протоке. Кондратий Герасимович не удержал ее, упал на спину, и лошадь тащила его за собой до тех пор, пока он не выпростал из повода руку.
– Ах ты, дура негодная! – бранил он убегавшую в березняк кобылу, на которой трепалось закоченевшее тело связиста и металлический ящик рации, обтянутый зеленой парусиной. – Эх, я т-тебе!..
– Давай в сосняк! Всем – под сосны! – закричал Воронцов.
– Ракеты давай!
Сосны высокими колоннами стояли над водой за протокой метрах в ста от них.
– Быстрей! Быстрей, ребята!
Спасение было за протокой. Все это понимали. Он видел, как наспех перевязав раненного в ногу, товарищи подсаживали его на коня и как торопливо, озираясь в сторону болот, куда ушли на очередной вираж «мессершмитты», садились на коней сами. Через минуту протока кипела под конскими копытами и солдатскими сапогами. Порядок движения был нарушен. Но сейчас, когда дело решалось минутами, которые дали им самолеты, ушедшие за болота, чтобы перестроиться для очередной атаки, ни о каком порядке нечего было и думать. Снова Воронцов и Нелюбин видели друг друга в потоке бегущих через протоку. Они знали, что нельзя терять друг друга из виду. Что-то кричали, то ли друг другу, то ли своим людям и людям капитана Омельченко. Все повторялось, словно судьба снова опрокинула их в сорок второй год, под Вязьму,
