развалинах разрушенной хаты, как она оглядывалась по сторонам, что-то бормоча. Мне стало жутко. Увидь она меня, я погиб бы. Она могла бы превратить меня в ящерицу, в жабу, в летучую мышь. Она сорвала гадкое растение, самое гадкое, какое я только видел, бледно-желтого цвета, как цвет больного, с красными и черными полосками, похожими на адское пламя. А что ужаснее всего, так это то, что весь стебель был в волосах, как человек, в волосах длинных, черных и плотно прилегающих. Она вырвала растение из земли, хрюкая при этом, и я уже больше не видел ее. Она не могла так быстро убежать. Она, вероятно, улетела. Что за страшная женщина! Какая опасность для всей округи!»
Нет ничего странного, если растение это наводило ужас. То — белена, сильный и опасный яд, а вместе с тем могущественное мягчительное средство, успокаивающее и усыпляющее боль, а часто и излечивающее.
Другой из этих ядов — белладонна, названная так, очевидно, из чувства благодарности. Она успокаивала судороги, порой охватывающие женщину в момент деторождения, присоединяющие к опасности новую опасность, к ужасу новый ужас. Но вот материнская рука осторожно вводит этот нежный яд, усыпляет роженицу и околдовывает священные ворота: ребенок сам работал над своим освобождением, сам вступал в жизнь.
Белладонна исцеляла от пляски, заставляя плясать. Гомеопатия была смелой, на первых порах она пугала. То была медицина наизнанку, обратная той, которую христиане вслед за арабами и евреями одну только и знали и признавали.
Как дошли до этого? Без сомнения, тем, что применили на практике великий сатанинский принцип: все должно делаться наоборот, не так, как поступает мир церкви. Последний боялся ядов, так как ими пользуется и из них готовит свои лекарства Сатана. Церковь пыталась духовными средствами (таинства, молитвы) воздействовать даже на тело, Сатана, наоборот, пользуется материальными средствами даже для того, чтобы влиять на душу: он позволяет пить забвение, любовь, грезы, всякую страсть. Благословению попов он противопоставляет магнетические пассы нежных женских рук, усыпляющих боль.
Благодаря изменению режима и в особенности одежды (шерсть была, несомненно, заменена полотном) болезни кожи потеряли свою прежнюю интенсивность. Проказа пошла на убыль, но она, казалось, вновь возродилась в виде более тяжких болезней. XIV век был терзаем тремя бичами: эпилепсией, чумою и изъязвлениями, подготовившими (по словам Парацельса) сифилис.
Первая из этих опасностей была наименее сильной. Она обнаружилась около XIV в. в ужасном виде пляски святого Вита, притом с той особенностью, что она была не индивидуальной болезнью. Больные, точно увлеченные одним гальваническим током, хватались за руки, образовывали бесконечную цепь и кружились, кружились до упаду. Те, кто смотрел на них, сначала смеялся, затем, заразившись, смешивался с потоком человеческих тел, увеличивая собою ряды страшного хоровода.
Что сталось бы, если бы болезнь упорствовала, как проказа, даже в момент своего упадка?
То был как бы первый шаг навстречу эпилепсии. Если бы это больное поколение не было вылечено, оно произвело бы другое, непременно эпилептическое. Страшная перспектива! Вся Европа заселена безумными, сумасшедшими, идиотами. Нам неизвестно, как лечили эту болезнь и как она остановилась. Обыкновенно рекомендуемое средство — броситься на плясунов и бить их руками и ногами — могло только усилить возбуждение и довести его до настоящей эпилепсии. Существовало, несомненно, другое какое- нибудь средство, о котором предпочитали молчать. В эпоху, когда ведовство доходит до своего апогея, широко распространенное употребление утешителей, преимущественно белладонны, выдвинуло и средство, которым боролись против этих психических недугов.
Во время великих собраний шабаша, о которых нам скоро придется говорить, «ведьмовская трава», смешанная с медом, пивом, а также с сидром и с грушевой наливкой (крепкими напитками Запада), заставляла толпу кружиться в сладострастной пляске, отнюдь не эпилептической.
Однако истинно великая революция, совершенная ведьмами, самый смелый поступок наоборот, в разрезе со средневековым духом, состояли в том, что они, так сказать, реабилитировали желудок и функцию пищеварения. Они смело провозгласили: «Нет ничего грязного, нет ничего нечистого». С этого момента изучение материи уже не имело границ. Медицина стала возможностью.
Что ведьмы злоупотребляли этим принципом, никто этого не отрицает. Нечисто только нравственное зло. Все физическое чисто. Ничто не должно быть устранено от взоров исследователя, находиться под запретом в силу пустого спиритуализма, еще менее в силу глупого отвращения. В этом пункте в особенности ярко обнаружился истинный характер средних веков, разбивавших единство бытия на отдельные понятия, на иерархические касты и классы. Не только дух благороден, а тело нет — есть отдельные части тела, которые благородны, тогда как другие — низки. Так точно небо благородно, бездна — нет. Почему? «Потому что небо высоко». Но небо не высоко и не низко. Оно наверху и внизу. Что такое бездна? Ничто. И так же примитивно рассуждали о мире и о маленьком мире, о человеке.
Человек создан из одного куска. Все части в нем крепко связаны друг с другом. Если желудок — слуга мозга и питает его, то и мозг, помогающий ему беспрестанно подготовлять сахар для пищеварения, также работает и на него.
Оскорбления не заставили себя ждать. Ведьму называли грязной, непристойной, бесстыдной, безнравственной. Тем не менее ее первые шаги на этом пути представляли собою, вне сомнения, счастливый переворот области наиболее моральных понятий: в области любви милосердия. В силу чудовищного извращения идей средние века видели в плоти и в ее представительнице, в женщине (проклятой со времен Евы), нечто нечистое. Дева, вознесенная более как дева, чем как мадонна, не только не подняла значение реальной женщины, а принизила ее, заставив мужчин вступить на путь схоластики целомудрия, стараться перещеголять друг друга в тонкостях и нелепостях.
Женщина, в конце концов, и сама поверила в этот гнусный предрассудок и стала считать себя нечистой. Она пряталась, чтобы разрешиться от бремени. Она краснела, когда любила и делала мужчину счастливым. Она, вообще столь трезвая в сравнении с мужчиной, она, питающаяся почти везде только овощами и плодами, она, так мало отдающая природе, она, сохранившая в силу молочного и вегетарианского режима чистоту невинных племен, почти просила прощения за то, что существует, живет, исполняет закон жизни. Кроткая мученица стыдливости, она подвергала себя пыткам, была готова скрыть от всех, почти уничтожить божественное свое лоно, трижды святое, откуда родится и вечно вновь родится человек-бог.
Средневековая медицина занимается исключительно высшим и чистым существом (то есть мужчиной), которое одно может стать священником и одно может у алтаря служить Богу. Она занимается и животными. С них она начинает. Думает ли она о детях? Редко. О женщине? Никогда!
Тогдашние романы с их ухищрениями представляют прямую противоположность жизни. Если не считать придворного быта и благородного адюльтера, обычных сюжетов этих романов, то женщина выступает в них везде в виде бедной Гризельды, рожденной для того, чтобы испытать всю скорбь: ее часто бьют, никогда не лечат. Чтобы люди занялись женщиной, чтобы они низвергли старые обычаи и стали лечить женщину против ее собственного желания, для этого нужно было, чтобы заговорил Дьявол, ее старый союзник и доверенный в Раю, и ведьма, это чудовище, все делавшее наоборот, вразрез с миром церковным. Женщина, это бедное существо, так мало ценила себя. Она пряталась, краснела, не хотела говорить. Ведьма, ловкая и хитрая, угадывала, что происходит в ней, проникала в ее душу. Она сумела, наконец заставить ее заговорить, вырвала у нее ее маленькую» тайну, победила ее упорство, ее вызванную кротостью и стыдливостью нерешительность. Женщина предпочитала лучше умереть, лишь бы не подвергнуться такому испытанию.
Ведьма-варварка заставила ее жить.
X. Колдовство, любовные напитки
