Отец не торопясь расспрашивает, задает двести сорок вопросов, обстоятельных, неспешных и бесстрастных, не давая никому вставить ни слова.
После этого он падает в обморок. Его обмахивают. Он приходит в себя. И все начинается сначала. Новая порция из двухсот-трехсот вопросов.
Потом перерыв.
Тогда, без особенной спешки, один генерал рассказывает, как все произошло, причем начинает с допотопных времен.
Так проходит примерно полтора часа.
А поскольку в «Махабхарате» фигурируют сразу несколько недавних и далеких войн и несколько столкновений богов и героев, то становится ясно, почему в ней двести пятьдесят тысяч строк — этого как раз хватает, чтобы в общих чертах описать суть дела.
Мысль в поэме движется по заданной траектории, нигде не сбиваясь с шага.
Можно и не говорить, что центральное место в «Махабхарате» найти не так просто. И эпический тон не снижается ни на мгновение. Между прочим, в эпическом тоне, как и в игриво-эротическом, есть что-то от природы лживое, искусственное и необязательное, он, как будто, годится только для прямой линии.
Если вы уже сравнили бесстрашного солдата с тигром в окружении кроликов, и со стадом слонов перед молодым побегом бамбука, и с ураганом, уносящим корабли, то можете продолжать в том же духе еще десять часов, а мы тем временем будем мирно спать. Вершина была достигнута сразу, и остальное продолжается уже на одном уровне.
То же и с эротической литературой: два-три изнасилования, несколько бичеваний и противоестественных соитий — и мы перестаем удивляться и задремываем по ходу чтения.
Это потому, что сами мы от природы не эпичны и не эротичны.
Меня не раз потрясала легкость, с которой индусы переходят к душеспасительному, проповедническому тону, sursum corda,[7] тону провозвестников- редемптористов.{42}
Что такое мысль? Явление, выдающее наличие разума (он — ее источник), и то, к чему этот источник тяготеет.
Человек западный чувствует и воспринимает таким образом, что все у него разделяется на две составляющие, реже — на три, порой, в дополнение, — на четыре. Индус делит чаше на пять или шесть частей, а то и на десять-двенадцать, на тридцать две или даже на шестьдесят четыре. У него всего невообразимо много. Он никогда не рассматривает ситуацию или предмет как сумму трех или четырех составляющих.[8]
Гаутама хоть и склонен к созерцанию, все же описывает свое первое просветление таким образом:
Из неведения происходят Санкхары.
Из Санкхар происходит сознание.
Из сознания происходят название и форма.
Из названия и формы происходят шесть сфер.
Из шести сфер происходит соприкасание.
Из соприкасания происходит ощущение.
Из ощущения происходит желание.
Из желания происходит привязанность.
Из привязанности происходит существование.
Из существования происходит рождение.
Из рождения происходит старость, смерть, печаль, жалобы, страдание, уныние, безнадежность.
Чуть позже (в главах «Дигха и Маджхима-никая») он опровергает{43} эти шестьдесят два первоначальных утверждения относительно Существования как еретические.
Уже один силлогизм или последовательность из трех терминов кажутся мне не вполне понятными. Не доверяю я им. Индусу же, даже просветленному, их требуется, как минимум, девять, одиннадцать, сорок, а то и больше.
Он никогда не скажет просто и естественно, всегда проявит прилежание.
Смотришь на какую-нибудь из таких мыслей, выраженную в сорока пунктах, и что она доказывает? Пожалуй, только то, что автор доволен: он смог реализовать возникший у него в голове план.
Изысканности в этом тоже нет. Отточенность, внезапность сбивают индийца с толку: ему все нужно разжевать.
Для него имеет ценность только система, последовательность. А тема не так уж важна. Будь то книги по вопросам религии или трактат о любви — всюду встретишь по пятнадцать-двадцать сцепленных между собой утверждений. Кажется, что слушаешь гаммы, длиннейшие гаммы.
Не нужно забывать, что Индия расположена на Среднем Востоке, как Аравия, Персия и азиатская часть Турции.
Страна розового цвета, розовых домов, сари, окаймленных розовым, выкрашенных в розовый цвет чемоданов, страна жидкого масла, приторных и пресных холодных тошнотворных яств, а что может сравниться по пресности с поэтом Калидаса,{44} когда он принимается писать свои пресные стихи?
Арабы, у которых язык как неистовое рыгание, суровые и фанатичные арабы, жестокие завоеватели турки — тоже из тех народов, что любят тошнотворные ароматы, конфитюр из лукума и розовых лепестков.
Даже если вы ничего не видели, кроме Алькасара в Гранаде,{45} вы уже получили представление об этом оттенке угодливой приятности, который арабы привнесли в архитектуру: надоедливые завитушки, не то по внешней, не то по внутренней поверхности стен, усложненные и обязательные — а непринужденности в них не сыщешь; вокруг непроницаемый, словно заледеневший сад с редкими геометрически правильными участками зелени, небольшим прямоугольником плоской неглубокой воды и фонтанчиком, тонким, словно нитка, но высоким, — падая вниз, струйка производит жалкий, загадочный и изможденный звук. И от всего этого, непонятно почему, возникает ощущение сквозняка.
Но стоит посмотреть на Тадж-Махал в Агре.
Рядом с ним Собор Парижской Богоматери — просто глыба грязных строительных материалов, которую стоило бы спихнуть в Сену или куда-нибудь в подземелье, как и все-все прочие памятники (кроме, может быть, Храма Неба и нескольких деревянных пагод).{46}
Соедините мякиш белого хлеба с молоком, тальковой присыпкой и водой, перемешайте и слепите из этого необъятный мавзолей, снабдите его грандиозно разверзшимися воротами, годными для того, чтобы пропустить кавалерийский эскадрон, — но через них войдет один лишь гроб. Не забудьте о совершенно бесполезных окнах с мраморными решетками (ведь материал, из которою сделано все строение, — это невероятно тонкий, изысканный мрамор, который выглядит так, словно страдает, словно вот-вот растворится и не пройдет и дня, как его размоет первый же дождь, но вот уже триста лет он сохраняет свой девственный первозданный облик и соблазнительное волнующее сложение здания-девушки). Не забудьте о совершенно бесполезных мраморных окнах — они нужны, чтобы та, которую столь горько оплакивал Великий Могол Шах-Джахан, могла вкусить вечерней прохлады.{47}
Несмотря на свое строгое, чисто геометрическое убранство, Тадж-Махал струится. Ворота как будто стоят на волне. В куполе, в этом огромном куполе — крупица чего-то лишнего, чего-то, что пережил каждый, чего-то скорбного. Во всем одна и та же ирреальность. Ведь эта белизна нереальна, она ничего не весит, в ней нет твердости. Обман в солнечных лучах. Обман — и при лунном свете, что-то вроде серебристой рыбки, созданной человеком в сильнейшем расстройстве чувств.
Англичане моются с безукоризненной регулярностью. И все же для индусов они — воплощение грязи
