Портрет А

бросаю это занятие, кладу карандаш, отодвигаю бумагу и собираюсь заняться другим делом.

Мне говорили о видениях в хрустале. (Но тут я, наверно, тоже недопонял и воображал, что смогу перенести в хрусталь видения, которые возникают у меня в голове.) И вот я взял шар, который заранее положил поближе к себе, покрутил его в руке, потом еще, как мне запомнилось, с таким же недоумением, с каким ребенок берет новый предмет, не зная, как им пользоваться, да и стоит ли, и уже готов положить его на место. Так я и собирался сделать, подержав его безрезультатно в разных положениях и ничего не увидев, кроме собственных пальцев, увеличенных рефракцией, и тут… Я ПОШЕЛ НА ДНО.

Это было внезапное погружение. (Погружение) Закрыв глаза, я пытался вернуть видения, но тщетно: я и сам знал, что с ними покончено. Меня отключили от сети. Я затерялся в потрясающих глубинах и больше не шевелился. Несколько секунд я провел в оцепенении. А потом бессчетные волны мескалинового океана обрушились на меня и завертели. И завертели, завертели, завертели, завертели, завертели. Этому не будет конца, никогда не будет. Я остался один на один с вибрацией разрушения, для которой нет ни окраин, ни закутков, я — человек-мишень, и мне уже не вернуться в свои пенаты.(Во власти вибрации разрушения)

Что же я сделал? Погружаясь, я, видимо, слился с собой, в самой своей глубине, совпал с самим собой,[52] перестал быть зрителем-наблюдателем, а вернулся сам к себе, и вот тут прямо на нас обрушился смерч.

Может быть, хрустальный шар только ускорил мое поражение. Я в любом случае был бы повержен. А вдруг нет? Этого я никогда не узнаю.

Тем временем к предметам внешнего мира явственно вернулись их природные цвета. Оптическое возбуждение как будто бы спало.[53] Все возвращалось к нормальному состоянию — кроме меня самого.

У меня нет слов, чтобы описать, насколько это было ужасно, ужасно по самой сути, и, пытаясь выразить, что я пережил, я чувствую себя обманщиком.

Там, где ты — не что иное, как твое собственное «я», именно там и разворачивалось действие. (То, что прочесывает душу) Сотни силовых линий с безумной скоростью прочесывали мое «я», которому никогда еще не удавалось восстанавливаться так быстро, и стоило ему восстановиться, как его выскребал, будто граблями, новый строй линий, а там еще и еще. (Неужели это теперь на всю жизнь, неужели процесс начался, и все потому, что мне случилось оказаться на пути, где бродит это?)

Раз — вспышка: я вспомнил характерный растрепанный вид безумцев: он у них не просто от ветра, не просто из-за беспорядочного блуждания рук или от небрежности — это настоятельная внутренняя необходимость передать, хотя бы так, стремительное дьявольское прочесывание-перечесывание их бесконечно истерзанного, заезженного, исполосованного «я».

Так вот, меня по-прежнему, так же безостановочно, с той же нечеловеческой скоростью, атаковала и сверлила эта бурильная установка, прокладывающая себе путь сквозь все самое личное, через саму суть моего существа.

Это было не человечьих рук дело, я попал в какую-то исступленную механическую взбивалку, она же и мешально-трепально-дробильная установка, я был как металл на заводе, как вода в турбине, как ветер в кузнечных мехах, как зернышко в автомолотилке, как железо под неустанным напором стальных фрез, вырезающих шестерню. Но я-то хотел следить за происходящим!

Вьюрок, угодивший в вихревой след от винтов четырехмоторного лайнера, муравей, припечатанный разрушительным потоком сточных вод, никто и звать никак.

Напряжение за гранью мыслимых напряжений — вот эта битва, и я, чудесным образом превзойдя себя, сражался, как никогда раньше, но был побежден этим несоизмеримым со мной по мощи дробильным процессом.

Самое ужасное, что я был всего лишь линией. В обычной жизни каждый из нас сфера — сфера, обозревающая панорамы. Проводить в каждом замке минуту-другую, без конца двигаться из замка в замок, — такова жизнь человека, даже самого бедного, жизнь психически здорового человека.

А тут — просто линия. Тысячекратно разорванная линия. (Когда ты всего лишь линия) Если б я сделался вдруг ремешком кнута разозленного извозчика — это уже был бы отдых. Но на жалость рассчитывать не приходится. Линейное ускоренное движение, в которое я превратился, ни перед чем не отступало, не боялось никакой трепки-кромсания, хотело себя изменить, и уже почти изменилось, но тут на него эта сила несется как метеор… Это было ужасно, потому что я не сдавался.

Ощущал ли я волнение? Я не мог позволить себе даже волноваться. Обычно волнение действует на ритм и силу сердцебиений, на ход воздуха в легких — так вот, ничего такого не происходило. Я понял это через десять дней, когда увидел в кино трагедию, в которой, впрочем, не было ничего экстраординарного, и почувствовал, как волнение «зашевелилось у меня в груди». В мои кошмарные дни я позабыл и этот путь, и это облегчение.

Превратиться в линию было кошмаром, но вот что оказалось еще более неожиданным и необычным, если такое возможно. Я весь должен был пройти через эту линию. И через ее чудовищные сотрясения.

Метафизика в плену у механики. (Метафизика в плену у механики.)

Одним и тем же путем надлежало пройти мне, моей мысли и этим колебаниям.

Я был всего лишь мыслью, нет, мысль не превратилась в меня, не разрослась до меня — наоборот, я сам сжался до одной мысли.

Вот тут-то и начались разрушительные колебания, которые «отрицали» эту мысль и, в два счета ее раскромсав, полностью уничтожили.

Мысли яростно, безнадежно сопротивлялись. (им здорово досталось, это было так, будто меня довели до размеров микроба) Но были сломлены все до одной. Времени потребовалось немного. Бацилла под действием излучения солей радия поняла бы, о чем речь, а человеку такие ощущения незнакомы. Он от них защищен.

Глубину происходящего мне вряд ли удастся передать, ведь мысли составляют нашу суть, и они так уязвимы, ими так просто завладеть и развалить их. Пока не пройдешь подобное испытание, трудно поверить, что они так уязвимы.

Ну да, идею можно исхлестать и растворить. Так и происходило непрестанно. Разрушение в двадцать раз шустрее меня.

Волны, умеющие разбивать мысли, шли без конца.

Они обрушивались на мысль с невообразимой жестокостью. Мысль несколько раз мелькала вся в лохмотьях, а потом, раздерганная на нитки до неузнаваемости, погибала.

Можно подумать, мой разум начал проводить уж не знаю какое электричество, и по нему, сочтя его подходящим путем, внезапно пошли токи, убивающие мысль. Мы с молнией — теперь одна компания. (электричество, убивающее мысль)

Невозможно выбраться из русла этого жуткого потока. У него один лишь путь — через самый центр моего существа, он был почти всем, вибрирующий гребень, а я — козявочка без единого шанса в этой неустанной бешеной трепке. Слоевище водоросли ламинарии, а его без конца раскачивают бурные морские волны, — просто на отдыхе, по сравнению с тем, что испытывал я. А мне — мне отдыха не полагалось, ни единой секунды.

Ужасно, даже хуже — за гранью ужасного! Но я тем не менее не чувствовал ужаса. У бойца на линии огня — другие дела. Я сражался без устали. Я не мог позволить себе ужасаться. На это мне не давали передышки.

Кроме того, я хорошо понимал, что не стоило сопротивляться так, как это делал я — всем своим «я», самыми дорогими своими идеями, и адский механизм их высмеивал, дробил, с каждым разом мне было все больнее, у меня ничего не оставалось, дела мои катились к черту. Надо было бы сменить пластинку, позволить моим войскам самим выпутываться.

Безумен тот смельчак, который сам выходит навстречу этому разрушительному явлению, вместо того чтобы положиться на свои внутренние системы.