Покормив детей, Нина хотела пойти к себе в комнату и взяться за листовки, но в это время в наружную дверь на крылечке кто-то постучал. Нина вышла в сени, подошла к двери, быстро настежь распахнула ее, как это делают перед желанным гостем, но, открыв, застыла на месте: на крыльце стояли два немца в форме офицеров гестапо. Один из них, высокий, тощий блондин, близоруко щурился, другой, низенький, коренастый крепыш, стоял чуть-чуть позади.
— Вы балерина Нина Сагайдак? — спросил один из немцев, когда они вошли в комнату и сели на предложенные стулья.
— Какая я балерина… — смутилась девушка, — просто танцую.
— Мы видели, — отозвался высокий, — фрейлейн прекрасно танцует. Очень красиво.
Второй заговорил на какой-то малопонятной смеси из немецких и украинских слов.
— О-о, у фрейлейн прекрасная библиотека!
Немцы подошли к этажерке и, не спрашивая разрешения, начали перелистывать книжки, бросая их после просмотра на пол.
Затем высокий что-то сказал второму гестаповцу, и тот, подойдя к кровати Нины, быстро сдернул одеяло и простыню, аккуратно прощупал подушки и матрац, свалил все в кучу на пол. Потом тщательно простучал стены комнаты, сорвал застекленные фотографии отца Нины и учащихся, сделанные, когда Нина была еще в пятом классе. Кряхтя, стал срывать с них подклейку, чтобы отделить стекло от фотографии, но в это время его окликнул высокий. Он держал в поднятой руке вытянутую из книги листовку, которую накануне Володя Янченко передал Нине.
Вдвоем гестаповцы стали рассматривать листовку.
— Она! — коротко бросил высокий.
— Да? Это очень хорошо, — ответил другой.
— Итак, милая фрейлейн балерина Сагайдак, — снова заговорил высокий, — я вижу, что вы занимаетесь не только танцами.
Нина молчала.
— Где еще имеются у вас такие же листовки? Вам стоит сказать об этом, чтобы не пришлось переворачивать весь дом. Подумайте, какие неудобства это повлечет для вашей бабушки и ее младших внуков.
— Нет у меня больше никаких листовок, — угрюмо и очень спокойно ответила Нина.
— А где вы взяли эту?
— Нашла на улице.
— Где именно на улице?
— Не помню.
— Ну, это не так важно сейчас. Выясним потом, — сказал высокий офицер.
Он уселся на стул, закурил сигарету и улыбнулся. Видно, был доволен результатами обыска, что-то быстро сказал коренастому. Тот прошел в комнату, где находились Лидия Леопольдовна, Толя и Ляля. Сноровисто, ловко он перетряхнул матрацы, подушки, постельное белье, открыл шкаф, выдвинул ящики комода и выбросил оттуда все на пол, простучал пальцами стены, осмотрел доски пола. Затем засветил электрический фонарик и спустился в подпол.
— Ничего нет, кроме картофеля, — сказал он, вылезая оттуда.
Высокий поднялся.
— Собирайтесь, балерина, — сказал он, саркастически улыбаясь, — вы пойдете с нами и там расскажете о своих занятиях, вероятно очень далеких от балета.
Нина накинула свое старое пальтишко. Какое-то мгновение она смотрела на бабушку, застывшую от потрясения. Лидия Леопольдовна сидела на стуле, прижимая к себе Лялю. За спиной ее стоял Толя, глядел на сестру не по-детски серьезными, широко открытыми глазами.
«Как хорошо, что они не плачут», — неожиданно подумала Нина. И вдруг к горлу подкатился тяжелый ком. Она с трудом перевела дыхание, шагнула к бабушке и детям, поцеловала их, резко повернулась и пошла к двери.
Первым вышел высокий гестаповец, за ним Нина, последним тот, что перевернул все вверх дном в маленькой квартире Сагайдаков.
Лидия Леопольдовна продолжала безмолвно смотреть перед собой, застывшая, окаменевшая от горя…
XIII
Нина сидела на грубо сколоченных нарах в тесной, донельзя переполненной камере.
Как ни странно, но из всех находившихся здесь не было ни одного жителя Щорса. Вероятно, именно поэтому к новенькой отнеслись довольно сдержанно. Похоже, что удивились ее появлению. В глазах был один и тот же вопрос: «Кто ты? Как и за что попала сюда?»
И девушка поняла эти молчаливые вопросы. Она мучительно покраснела, увидев, что через несколько минут женщины стали шептаться. «Обо мне, наверно», — подумала Нина и опустила глаза. Потом кто-то подошел. Нина подняла голову и увидела перед собой девушку года на два-три старше ее.
«Неужели наша, городская?» — мелькнула мысль, но память ничего не подсказала.
— Не узнаешь? — Девушка приветливо улыбнулась. — А я узнала тебя.
— Правда? — удивилась Нина. — Я не могу тебя припомнить.
— В Рудне ты была в позапрошлом году?
— А как же! Мы там недели две жили.
— Вот видишь! А я из Рудни. Про Луданник Софию, может, слышала?
Нина хотела сказать, что в Рудне она за ворота почти не выходила и знакомств там не заводила, но промолчала, а потом ответила:
— Это было так давно. Может, и слышала, да забыла. А как там бабушка Оксана? Здорова? Как она живет?
— Как и все теперь: живет, а как живет, никто не ведает.
Нашелся один-единственный человек, еле знавший ее, но Нине сразу стало легче в этих мрачных, закопченных стенах, среди десятков незнакомых людей. Да и люди, услышав, что новенькую знает София, окружили Нину со всех сторон, забросали вопросами.
— Стоит еще наша Турья, не сожгли ее?
— Нет, об этом не слышала. Если бы такая беда случилась, то в городе стало бы известно, ведь это рядом.
— Скажи, девушка, — допытывалась другая, — когда тебя вели сюда, не видела ты около тюрьмы людей с передачами?
— Видела.
— И много их?
— Да, порядочно.
— Быть может, там и моя старенькая приплелась… Не слышала, из хутора Заводского никто не откликался?
— Нет, не слышала. А вы все из ближних сел? — спросила Нина.
— Не все из ближних, но все селяне.
— За что же согнали вас сюда?
— Каждого за свое, — ответила София Луданник. — Нас с Ганнусей, — она показала на молодую девушку, что спрашивала про бабку с хутора Заводского, — у одного дядьки на чердаке схватили. Пришли мы с нею в город, на базар, и попали под облаву. Деваться некуда, вот мы и спрятались на чердаке дома около базара. Ну, а полицаи нашли, стащили нас оттуда да в тюрьму. А тех, — она показала на девушек, которые, обнявшись, слушали их беседу, — в лесу схватили. Много и таких, которых гнали на работу в Германию, а они поудирали — кто по дороге в город, кто из вагонов. Так что каждого — за свое, а всех —
